Прощу, когда умрешь - Владимир Колычев

– Охрана только снаружи, здесь лишь мы и Слава. Ты, кстати, тоже можешь его так называть. Когда он разрешит. А он разрешит, если ты будешь хорошей девочкой...

– А я должна быть хорошей?

– Ну, ты же была в подвале, – грустно улыбнулась Тамара.

– Да, приятного мало...

– Слава нас не обижает. И заботится о нас, как султан за своим гаремом.

– Даже так... И большой гарем?

– Ты пятая.

– А кто любимая жена? – в шутку спросила Марьяна.

– Я, – совершенно серьезно и как о чем-то само собой разумеющемся сказала Тамара.

– И как тебе такая жизнь?

– Я довольна.

Но уверенности в голосе не было. И в глазах сомнение. Потому что Тамара осознавала, что она, в сущности, рабыня. Но у нее не было выбора. И у Марьяны тоже. Или развлекать богатого извращенца, ошалевшего от вседозволенности и безнаказанности, или околеть в холодном подвале. Холода на улице – в тунике да в босоножках далеко не убежишь. А потом, где Марьяна еще получит наркотик? Дома? Мама с работы принесет? Или отец?..

– Тамара, а ты откуда родом?

– Из Украины.

– А предки знают, где ты?

– Знают, что со мной все в порядке...

– А мои не знают...

– Ты номер телефона оставь, им позвонят, скажут...

– Я бы сама хотела поговорить.

– Это все Слава решает. Если будешь умницей, он тебе все позволит... Пошли, тебе надо помыться.

Спальня у Марьяны не очень большая, но с великолепной обстановкой. Даже плазменный телевизор здесь есть, с большим экраном. И еще ванная комната своя – душевая кабинка, рукомойник с мраморной столешницей, унитаз.

Тамара хотела помочь ей раздеться, но Марьяна отказалась от ее услуг. И в ванную не хотела впускать, но Тамара настояла. Оказывается, сам Слава хотел, чтобы она помогла ей намылиться.

Тамара не просто мылила, она фактически ласкала Марьяну. Потому что Слава уже здесь, он смотрит за этим действом, возбуждается... Нетрудно догадаться, что последует за всем этим, но Марьяна должна подчиниться желаниям хозяйки. Она не хотела в холодный подвал, но еще больше боялась вернуться в притон. Почему бы самой не проявить инициативу, чтобы со временем самой стать «любимой женой»? Так легче жить, когда есть надежда хоть на какую-то карьеру. Да и домой позвонить бы не мешало...

Глава 11

Переменчивое настроение у ветра – то взвоет, зло швырнет в лицо снежными колючками, то, расшалившись, пробежится по крыше, весело сшибая сосульки. И мороз лютует, озорует, леденит тело и душу.

Хорошо, когда метель бушует за окном, когда ты в теплой квартире, в обнимку с любимой женщиной, а еще лучше когда с ней под теплым одеялом. Но, увы, все это было в прошлом году, а нынче...

– Зайченко!

– Я!

– Ларцов!

– Я!

– Огарков!

– Тута я, начальник, – нахально отзывается мордастый детина с крупным рыхлым носом.

– Так, понятно.

Старшина карантина захлопывает папку со списком заключенных и в сопровождении «козла» из лагерной обслуги скрывается в теплом здании; проходит время, и вот он уже наблюдает за строем из окна.

Форма воспитания как в армии, когда из-за одного барана страдает все стадо. А ведь Огаркову достаточно было сказать «я» – нет, понты колотит. Врезать бы ему промеж глаз, да так, чтобы копыта отвалились. Но нельзя. Тимофей однажды уже врезал...

...Все складывалось хорошо, адвокат обещал условный срок, и даже Фокин в процесс не вмешивался, хотя и мог усложнить ему жизнь. До суда Тимофей оставался на свободе, но на этом его везение и закончилось. Адвокат пытался доказать, что Тимофей действовал в пределах допустимой обороны, но прокурор предъявил суду нож, которым Тимофей якобы угрожал «потерпевшим». Тот самый нож, который был в руке у Сергеева. Тот нож, существование которого отрицал следователь Косулин. В общем, самооборона не прошла, и Тимофей попал под сто одиннадцатую статью. Оказывается, он умышленно причинил Дробову тяжкие телесные повреждения. Такие вот обстоятельства открылись в ходе судебного разбирательства. Хорошо, судья не влепил ему по полной, дал всего три года из восьми возможных.

Адвокат возмущался, доказывал, что суд прошел с процессуальными нарушениями, грозился довести приговор до пересмотра, подавал апелляции, но так ничего и не добился. В зале суда Тимофея взяли под стражу, увезли в тюрьму, а после того, как все ходатайства были отклонены, отправили на этап. Все как в песне, «вагон столыпинский, кругом решеточки, конвой из Вологды, не до чечеточки»...

Кого-то язык доводит до Киева, а кого-то кулаки – до зоны. Не надо было Тимофею бить Дробова, но что сделано, того уже не воротишь. В зону их вчера привезли, солдатами и собаками попугали, в теплый барак на ночь пустили. Сейчас все спокойно, если не считать, что холод собачий. Перекличку вот менты устроили, но некто Огарков мутит воду.

Здоровенный тип этот Огарков, гренадерского роста, с косой саженью в плечах, кулаки пудовые. Но все-таки нашелся человек, который посмел бросить ему вызов. Или что-то вроде того.

– Слышь, братишка, может, хватит мудрить, а?

Тимофей с интересом глянул на смельчака. Роста ниже среднего, неказистый, голова небольшая, а черты лица крупные. Соплей такого не перешибешь, но и особой силы, чтобы справиться с ним, не потребуется. Во всяком случае, так показалось Тимофею. И Огаркову тоже.

– Слышь, я не понял, ты чо, за мусоров подписываешься? – взревел громила.

Пятерня у него крупная, и он ею обхватил шею смельчака. Так ведь и задушить человека можно или даже позвонки шейные сломать. Но Тимофей не вмешивался. Он хоть и не сидел под следствием, но все-таки успел усвоить важную для заключенного истину – в зоне каждый за себя, и чужое горе никого не чешет.

– Я тебя щас урою, козлина! – взвыл Огарков.

Менты их должны остановить, но нет никого. Даже старшина в окне не маячит, хотя только что был в коридоре. Оставил народ на морозе, а сам свои дела решает... Нет бы бузотера усмирить.

– Ша! Что за дела, в натуре?

К толпе неторопливой походкой важного человека подходил зэк в черном бушлате. На «козла» не похож, хотя кто его знает...

– Ты что творишь, ломовой? – спросил он, сурово глянув на буяна.

– А ты кто такой? – с вызовом ответил ему Огарков.

– Я из черной масти. Хохол меня кличут.

– А я Огарок, братва меня так зовет. Из Каширы я, может, слышал?

– Уже слышал... Ты чего терпилу кошмаришь?

Мороз на улице, а Хохол шапку держит в руке – нарочно так делает, рисуется. Дескать, все ему нипочем. Ну, для блатных такое позерство – привычное дело.

– Да вот, козлит, в натуре. Я мусора умыл, а он возникает...

Огарков уже отпустил смельчака, и тот стоял как в воду опущенный, с обморочным видом смотрел на своего обидчика. Он явно был не прочь повернуть время вспять. Лучше на морозе окоченеть, чем под раздачу попасть. Ну да, все правильно, тише едешь – дальше будешь, глядишь, до окончания срока живым доберешься. А так ведь и сгинуть в пути можно, метель закружит, и все, приехали...

– Мусора построить нас хотят, а этот выступает...

Огарков шлепнул смельчака по голове ладонью; так просто руку опустил, а мужик еле на ногах устоял.

– Значит, козел по жизни, – рассудил Хохол. – А ты, я смотрю, правильный, да?

– Я тебе ничего, братан, не скажу, – с важным видом ответил Огарок. – Если ты сам видишь, то правильный. Ты и дальше смотри...

– Да я смотрю, братан, я за всеми тут смотрю, все замечаю... Менты вас еще не прессовали?

– Да вот, пытаются.

– Держитесь, братва. «Козлов» у нас здесь не жалуют, если скозлится кто, разговор короткий будет. Если «петух» там, обиженный, ну, если по беспределу опустили, мы разберемся, может, и трогать не будем. А с козлов спрашивать будем конкретно...

Из самой гущи снежного тумана показался офицер в теплой куртке с меховым воротником, майорские погоны на плечах. С ним трое в ментовском камуфляже.

– Хохлов, твою мать! Какого хера ты здесь делаешь? – взвыл от возмущения майор.

А «спецы» встали в стойку, чтобы наброситься на блатного.

– Ухожу!

В глазах у Хохла отразилось инстинктивное желание поджать хвост и убраться с видом затравленной собаки. Но нет, он же крутой, ему нельзя так прогибаться перед лагерной администрацией, поэтому пришлось держать марку. Он повернулся к строю спиной и направился к калитке локальной зоны, через которую он прошел каким-то непонятным для всех образом. Чувствовалось, что показная уверенность дается ему с трудом. А когда он проходил мимо майора, голова невольно вжалась в плечи. Один из «спецов» снял с пояса резиновый «демократизатор», и Хохол перешел на бег трусцой. При этом он сделал вид, будто не заметил агрессивного жеста со стороны спецназовца.

Майор окинул толпу сурово-пренебрежительным взглядом и вместе со всей своей группой поддержки скрылся в здании карантинного блока. Высокая труба неподалеку дымит, огонь в котельной бушует, горячая вода по отопительным батареям разливается, хорошо сейчас в зэковской казарме, завалиться бы на шконку... Да просто на табуретке посидеть за кайф.