Большая семья - Филипп Иванович Наседкин

В соседних куренях он заводил разговоры о жизни, о нужде, о светлом будущем.

— Ребятки есть?

— Есть, — отвечали ему. — Как же без ребяток?

— Голопузые, нет?

— Кое-как прикрываем. Из ничего выкраиваем. Штопаем…

Ребята смущенно жались к матери, прятались за ее подол от проницательных глаз чужого дяди. Они были чисто вымыты, подстрижены, старенькие рубашки на них заботливо и искусно залатаны.

— Да, да, — говорил Кудряшов, — обносились при фашистском «новом порядке». Обносились.

— Ничего, — отвечала колхозница, — гитлеровцев-то прогнали! Это самое главное.

— Иначе и не могло быть. А насчет одежонки и обувки — поддержим. Дадим кое-что. Пока немного, что есть, а потом придет пора и как следует обеспечим. Сначала башмачки, сандалики, платьица да штанишки из ситчика, а потом шелка да атласы выпускать будем. Как до войны…

На обратном пути они встретили Настю Огаркову — молодую, здоровую колхозницу со свежим и полным лицом.

— Вы что ж ко мне не заглянули? — спросила она Кудряшова с упреком. — Или я вам своей личностью не нравлюсь?

Кудряшов недоуменно посмотрел на Куторгу.

— А что у тебя делать-то? — нелюбезно проворчал Куторга. — Ты ведь бездетная.

— Бездетная, — подтвердила Настя. — Зато я сама голая. Все немцы забрали, все дочиста — все добро. Одна только юбка осталась. Вот видите на мне — одна-разъединственная. Только и всего — и ничего больше. А я солдатка. Мой муж на войне кровь проливает…

— Постойте, постойте, — перебил ее Кудряшов. — Мы ведь детей учитываем. Детей — понимаете? У вас есть дети?

— Нету.

— Тогда и разговор окончен.

— Нет, не окончен, — фыркнула Настя. — Я солдатка, мой муж на фронте… Я буду жаловаться. Одним даете, а других обходите. Что ж это за порядки? Я не хуже других. У меня муж на фронте…

Кудряшов терпеливо выслушал колхозницу, и когда та, наконец, выговорилась, сказал:

— Хорошо, я запишу вас на очередь. Как только получим для взрослых, так выдадим.

— А скоро это будет?

— Думаю, что скоро. Сейчас дадим для детей, а там получим и для взрослых.

Куторга ушел вперед, не дослушав разговора.

— Это кто ж такая? — спросил Кудряшов, догоняя его.

— Огаркова Анастасия Кузьминична, — нехотя ответил Куторга. — Колхозница.

— Это я понимаю — колхозница. Ну, а что она собой представляет?

Куторга ответил не сразу: все было неприятно и противно. Разговор о Насте Огарковой он считал пустым и ненужным, но Кудряшову все-таки ответил, потому что свято придерживался принципа: не спорь с начальством.

— По правде сказать, — проговорил он, не поднимая головы, — это отсталая женщина. Молодая, но отсталая.

— В чем же выражается ее отсталость?

— Во всем. Во всем, за что ни возьмись. Вот и сейчас… Конечно, может быть, немцы и забрали ее добро, но я не поверю, что у нее осталась одна юбка, — ни за что не поверю!..

Они вошли в землянку Куторги. Ульяны дома не было. Куторга почувствовал и облегчение и беспокойство — хорошо, что не придется с ней разговаривать! Но куда и зачем она ушла из дому? Однако он скоро успокоился: должно быть, отправилась на сорняки. Он знал трудолюбивый характер жены и был рад, что после стольких лет партизанской жизни она осталась прежней — беспокойной, работящей. Вот только… Эх, да зачем думать об этом, зачем травить душу? Надо, терпеть, терпеть, ждать и надеяться. Терпеть, ждать, надеяться. Эти три слова вдруг успокоили его.

Куторга сел за стол напротив Кудряшова. Секретарь сельсовета ставил в тетрадке ему одному понятные знаки. Густая прядь каштановых волос спадала на лоб. Кудряшов что-то подсчитал, записал какие-то цифры и, наконец, подняв на Куторгу свои зеленоватые глаза, сказал с видимым удовлетворением:

— Сходится. Тютелька в тютельку! Всех удовлетворим — это очень приятно. Как думаешь, Демьян Харитоныч? Надо это скорее обсудить на правлении колхоза, составить постановление.

Куторга обещал на следующий день выслать в сельсовет все необходимые документы.

— Теперь я хотел с тобой, Демьян Харитоныч, поговорить вот о чем, — сказал Кудряшов, откинувшись к стене. — Мы отыскали архив старосты Степновского участка и некоторые документы из архива немецкого коменданта, — Кудряшов посмотрел на счетовода острыми, прищуренными глазами. — Там есть некоторые бумаги по Зеленой Балке.

— Какие же это бумаги? — насторожился Куторга.

— Кажется, ты тут был счетоводом при немцах? — спросил Кудряшов, не отвечая на вопрос Куторги.

— Я, — сказал Куторга. — Ну и что ж такого?

— Ничего особенного. Мне хочется знать о твоей работе. О твоих отношениях с комендантом, со старостой.

— А на что тебе это знать?

— Просто так.

Куторга прошел в угол и с неприязнью посмотрел оттуда на секретаря сельсовета.

— Просто так об этом не спрашивают, Валентин Владимирыч. Я не ребенок, чтобы не понимать этого. Поэтому давай говорить начистоту. Скажи мне: ты подозреваешь меня в чем-нибудь?

Секунду-две Кудряшов колебался.

— Пока нет, — признался он. — Но…

Куторга подошел к нему вплотную, впился в его лицо злыми глазами.

— У тебя нет и не будет оснований подозревать меня в каком-нибудь преступлении! — выкрикнул он. — Я совершенно чист, чист, как… Я вел себя, как полагается советскому человеку. Не моя вина, что они заставили меня. Они любого могли заставить делать то, что я делал.

— Ну, нет, не любого… — твердо возразил Кудряшов. — Ты знаешь… Мало, что ли, примеров. А почему тебя не взяли в Красную Армию?

— У меня грыжа.

— А-а!

— Ты доволен?

— Мне-то что? Только я не понимаю, отчего ты нервничаешь.

— Оттого я нервничаю, что мне неприятны твои расспросы, — заявил Куторга. — Я думаю, и ты себя не очень-то хорошо чувствовал, если бы тебя подозревали в таком деле… Совесть моя чиста. Я не продавал себя. И никого не выдал. И нашим помогал, чем мог,