Семиозис - Бёрк Сью

Самец-вожак, Копатель, на краю вырубки заворчал и царапнул когтями землю, наблюдая за мной.

Я потер чуть сильнее, и ее когти зацепили воротник моей куртки и начали его рвать.

– Расслабься, расслабься, если тебе так лучше, то рви, сколько хочешь. – Я стоял рядом с ней на коленях, в досягаемости задней лапы. – Не напрягайся, лапочка. – Я чуть потянул ручку и потер снаружи, пытаясь провести голову мимо горба, но у меня не получилось. Я почти смог, и у нее и пошла потуга, но мы ничего не добились, разве что малышу стало еще тяжелее. Глина всхлипнула так, что у меня сердце сжалось.

Не задумываясь, я закатал рукав и засунул руку внутрь, в жар и слизь, и в мощные мышцы. Головка так близко! А львица провела когтями по моему воротнику, и куртке, и бахроме. Мои пальцы сомкнулись вокруг головы львенка, вокруг мордочки, и провели голову мимо вытянутой ручки, – и львица вдруг потужилась, а я потянул, потянул за ручку и за мордочку в родовых путях, а ее когти вошли мне в волосы, и мордочка уже вышла, розовая, а когти бритвами прошлись по моему скальпу и волосы посыпались мне на плечи. Вся голова родилась со следующей потугой, и я прочистил носик и пасть, а она снова потужилась, вспарывая когтями мне куртку, и тельце тоже родилось. Дитя вдохнуло и вякнуло, и я показал его ей – мальчик – и положил рядом, и когти вылетели из моих волос, и она его облизывала, а он лизал ее. Оба были слабы, но радостны, а я медленно пятился, продолжая ворковать. Славный счастливый малыш, чудесная мама прекрасно поработала.

Копальщик с рычанием надвигался на меня на всех четырех лапах. Я встал. Он поднялся на задние лапы. Мои глаза находились на уровне его груди, так что я был в откровенно проигрышном положении. Он прыгал быстрее, чем я мог бы бежать, так что бегство ничего не дало бы. Но у меня всегда было чутье на львов, как и на котов. Стекловары или еще кто-то их одомашнили. Наверное, Копальщик знал, как быть номером вторым, если бы я смог показать ему, что я – номер первый. Или так мне казалось.

Я сделал шаг вперед. Он занес когти, так что мое проигрышное положение стало еще яснее. Я зарычал и поднял руки как можно более угрожающим движением – жалкие мясные пальцы. Интересно, львы могут смеяться? Мне нужна была большая палка, но, если я за ней наклонюсь, меня распустят на тряпочки. Однако ему надо было только продемонстрировать свою власть, так что отвел заднюю лапу и выпнул на меня громадный ком земли и камней. Я заметил летящий ком и поймал его уцелевшей частью куртки. Схватив какой-то камень, я с силой бросил его, метясь ниже грудины, в его мужской орган. Мне еще раз повезло. Он взвыл и согнулся, но тут же выпрямился и изготовился прыгать. Я бросил еще одним камнем в его острый нос, который, как я надеялся, окажется еще более нежным, чем его орган, попал прямо в него – и он упал. В качестве завершающего аргумента я вывалил на него грязь со своей куртки. Он остался лежать с окровавленной мордой – новый номер второй.

Я обошел вырубку, протягивая руку другим львам, хоть мне с трудом удавалось сдерживать ее дрожь. Кое-кто из молодых самцов принюхивался, и я затаил дыхание: вдруг они решат бросить мне вызов. Вся стая смотрела на меня. Никаких вызовов. Я погладил Глину и львенка и ушел, стараясь двигаться как можно увереннее.

И вот в сумерках я вернулся в город, порванный, обстриженный, окровавленный, покрытый холодным потом и задыхающийся. Я понял, что потратил годовой запас удачи. Меня ведь могли убить прямо там, при всей их одомашненности, даже коты способны убить, не говоря уже о львах. И что же я за идиот? Я идиот, который выиграл, но стоил ли того мой приз?

Индира подбежала ко мне – Хигг! Хигг! – но как только убедилась, что я цел, а на мне только кровь Глины, то тут же вернулась к своему ткацкому станку: она всегда была усердной. Женщины крепче, но не всегда в том, в чем мне хотелось бы. Она уже была беременна…

И вот теперь Индира рожала и подумала, что при ходьбе спина будет болеть меньше – и так оно и оказалось. Скоро она уже стояла на четвереньках и тужилась. Бек – чисто декоративная часть помещения – все так же держался у двери. Я встал перед ней на колени, стирая пот с лица, которое я порой вижу перед тем, как проснуться в пустой постели, а она уже болтала и дышала нормально без всяких напоминаний. Блас сидел на стуле позади нее и держал зеркало, чтобы она могла смотреть на свои труды. Еще один медик ожидал с салфетками, теплой водой и одеялами и пеленками, готовый подскочить с необходимым, одновременно следя за очагом, чтобы всем было тепло. Бек время от времени высовывался из двери, чтобы переброситься словами с кем-то на улице, стараясь оказаться как можно дальше, но так, чтобы это еще не считалось трусливым побегом.

Головка показалась и родилась, а потом одно плечо… два плеча, мокрые и чудесные, а потом и весь малыш. Мы с Бласом немного обтерли ребенка, быстро его проверили, и Индира плюхнулась на кровать, чтобы взять младенца – чудесную девочку с хорошими легкими. Мы с Индирой полюбовались на нее, потом это сделали медики – и, наконец, Бек набрался храбрости, чтобы подойти и посмотреть. Все мы были потрясены и поздравляли друг друга. Это нас заняло до выхода последа.

Новая девочка. Не знаю, как Индира с Беком решат ее назвать, но я уже был готов петь ей песни и стричь льва на шерсть для пушистых тапочек, чтобы этим нежным ножкам всегда было тепло.

Мать Индиры заглянула сказать, что приведет других их детей. Я помог прибраться к приходу гостей.

– Миленькая! – объявила сестра новорожденной, Луна, вскоре после прихода, дивясь крошечным пальчикам и ушкам.

Луна тоже была моей дочерью, ей было четыре года, и ее брат, Ветер, почти десятилетний, был моим сыном. У меня немало детей (проклятье Мира, бесплодие, все еще остается проблемой – но не для меня), а поскольку гены у меня такие хорошие, то их распространение не вызовет особых проблем в следующих поколениях.

Я протер пол и унес кое-какое оборудование обратно в клинику, с каждым шагом чувствуя все большую безрадостность. Волнения родов закончились, оставив меня в личной послеродовой депрессии от размышлений о младенце, который одновременно мой и не мой.

Эту головоломку поможет решить хорошо выдержанный трюфель. Львы не едят свежие корни трюфелей, при всей их сладости и распространенности, – наверное, потому, что они воняют, как протухшие трилобиты, но при ферментации вкус и запах меняются. Я собираю то, что они выкапывают, варю в воде, и добавляю масляный корень (его львы едят, так что копать приходится самому), а через несколько дней, когда настой кончает пузыриться, я процеживаю отвар в другую банку, запечатываю сосновым воском и жду месяц или больше. Результат – моя главная слабость (после женщин) и надежное утешение.

Я эксперт по трюфелю. Хороший трюфель пахнет как цветки чертополоха, как поджаренный миндаль, как река на закате в теплый вечер, когда у тебя был хороший день и ожидается хорошая ночь. Я взял две больших банки с пирамиды в эркере моего дома – не самый большой и не самый лучший дом в городе, но меня он устраивает. Купол отремонтирован достаточно хорошо, но вот четыре из шести боковых эркеров оказались безнадежны, так что стены были возведены заново, простые и прямые. Тем не менее места хватало для кровати, стула, стола, кое-каких инструментов – конечно же, музыкальных инструментов – и больших запасов трюфелей.

Держа банки в руках и повесив гитару на спину под курткой, я направился в Дом Собраний – самое большое здание на Мире, где, как мы предположили, сами стеклодувы устраивали собрания, – со встроенными скамьями по кругу и такой большой крышей, что ей потребовались колонны. Зимняя морось превратилась в ледяной ливень, я шлепал в деревянных башмаках, а с бахромы на куртке скоро начнет капать. Бахрома не греет, но она мне идет, так что я всю одежду ею украшаю.

И я получал удовольствие от прогулки – или старался получать. Ночью в дождь у города есть свое очарование. Стеклянные крыши домов светились от зажженных внутри ламп и очагов, а свечка в моем фонаре выхватывала круг дождевых капель и намеками показывала сады и бамбук вокруг домов. Листва зимой была скудной и сверкала под дождем – это была скорее тень города, чем плотная реальность города в солнечный день. Но вот если прислушаться, то услышать можно больше, чем увидеть. Плеск дождевых капель показывал то, что скрывалось в тени: изгибы стен, путаницу листвы, поверхность тротуара. Нужен чуткий слух, чтобы оценить красоту холодной влажной ночи. К тому моменту, как я дошел, я уже решил, что у меня не тот слух, чтобы реально и от души ценить ночную прогулку под ледяным дождем.