Семиозис - Бёрк Сью

– Ты знаешь цифры. Мужчин больше, чем женщин. Не будь ты фертилен…

И правда. Иван с Томом, наверное, оставались вместе потому, что у них не было других вариантов. Я сделал еще один большой глоток трюфеля.

– Женщины на мою любовь не отвечают. Они меня используют.

– Они знают, что во всем могут на тебя положиться.

– А Бек… Все мужчины считают меня игрушкой женщин.

– Нет. Они видят тебя с фиппольвами. Ты – главный лев. Это всех впечатляет. Меня впечатлило.

– Конечно. Женщины меня любят. Мужчины меня уважают. Львы меня боятся. – Для любого со стороны это может выглядеть именно так. – Наверное, мне не стоило бить Бека.

Она пожала плечами.

– Не мое дело.

Но на следующее утро, протрезвев, я понял, что это было именно ее дело.

Ближе к вечеру я пошел навестить львов. По пути я слушал летающих у меня над головой летучих мышей. Большинство охотников знают только несколько слов, а вот я понимал гораздо больше. Вот только в тот вечер они мало что могли сказать:

– Еда!

– Где?

– Здесь.

– Что? Жуки? Много?

– Да. Летим!

Копальщик приветственно взревел, и остальная стая подхватила клич. Он подбежал ко мне. Я приготовил ему большую миску корней трюфеля – то, что я отделяю после первой ферментации: вонь гнилых трилобитов сменяется алкогольным запахом. Он сожрал их, довольный быть на втором месте у такого первого, который приносит столь чудесные дары. Я прихватил себе небольшую бутылочку и устроился на бревне в теплом зимнем пальто, чтобы неспешно ее пить и смотреть, как луна пляшет, словно игрушечная звезда. Он устроил свою длинную узкую башку у меня на коленях, и я почесал его костлявую макушку. Он заворковал. Другие львы подтянулись, чтобы плюхнуться вокруг меня, и их воркование стало хоровым. Я присоединился к ним, толком не зная, что именно пою, – и мы устроили закату серенаду одной счастливой стаей.

Женщины мне лгут. Мужчины надо мной смеются. Большие, тупые, мохнатые зверюги считают, что я – один из них. Но дети меня любят. И у меня есть трюфель. На закате у реки зимним вечером, когда начинается северное сияние, у него вкус как у счастливых времен, которых ты толком не помнишь, но они явно были, может, будут завтра, надо просто дождаться и посмотреть.

Бамбук

Ростовые клетки делятся и расходятся, заполняются соком и созревают – и еще один лист раскрывается. Их сегодня сотни, молодых листьев, нежных под солнцем. С жаром света приходит глюкоза для создания крахмала, клетчатки, липидов, белков – всего, что я захочу. В любом нужном мне количестве. Радуясь, я выращиваю самые разные листья, ветки, стебли, ростки и корни.

Вода бежит по отремонтированным трубам пришельцев, словно по жилкам листьев, делая меня свободным от дождей и времен года, так что я могу развиваться, как пожелаю. Вода питает прикорневые грибки, которые вырабатывают азот для аминокислот. Вода обеспечивает повышенную транспирацию листьев и, следовательно, лучший фотосинтез: рост приращивается к росту и приносит удовлетворение.

Благодаря чужим животным я больше, чем вчера, – обширнее, разумнее, сильнее. Такой же сильный, каким был когда-то. В городе я царю. За его границами рощи и стражи защищают и питают меня. Я превращаю свет в вещество. Я повсюду контролирую солнечный свет.

Разум излишен для животных и их ограниченной однообразной жизни. Они взрослеют, размножаются и умирают быстрее, чем сосны, – и каждое животное эквивалентно своему предшественнику: они не умнее, не отличны, всегда повторяют предков, не уникальны. Однако при большей разумности – меньше контроля. Безмозглый корневой грибок никогда не дает осечки, а вот мотыльки-посланники появляются и исчезают с временами года, более крупные животные вырабатывают иммунитет к зависимости, а первые чужаки, построившие город, оставили его и меня без объяснений и причин как раз тогда, когда мы начали устанавливать коммуникацию. Они сбежали, выяснив мою природу, или они исходно были предателями?

Их разум меня поразил – он намного превосходил других животных и растений. Мне не удалось бы стать тем, что я есть, без их ирригации, защиты, испражнений и компоста. Я страдал, когда они оставили меня почти два века назад в тот период, который должен был бы стать моим расцветом, и мне пришлось отказаться от многих функций, чтобы сохранить свои корни, ибо без памяти я не более чем простая трава. Но что я собой представляю без пыльцы для коммуникации, без нектара, чтобы обмениваться с мотыльками собранными с меня кусочками, без семян и спор для распространения идей, без корней, обеспечивающих связь от рощи к роще, без линз для обзора, без кристаллов для улавливания электрических волн?

Почти ослепший и онемевший, мучимый жаждой, искалеченный, пожухший от недокорма, застывший в старых воспоминаниях, которые слишком дорого поддерживать, но которые слишком дороги, чтобы дать им умереть, исчерпавший корневые хранилища, я едва заметил этих новых чужаков. Дни мерцали, пока я надеялся, что они смогут меня спасти. А когда они появились, я чуть было не опоздал с тем, чтобы адаптировать свои плоды так, чтобы их приветствовать и соблазнять. Незнакомые телесные процессы, но поддающиеся расшифровке. Мотыльки приносили мне кусочки плоти – и я учился.

И вот теперь я даю плоды, которые дарят чужакам довольство и здоровье, сложное равновесие удовольствия и полезности. Они дают мне воду и питательные вещества: снежные лианы обучили их, как фиппокотов, но они – нечто гораздо большее, чем фиппокоты, потому что они, как и первые чужаки, превращают растения и животных в своих слуг. Действительно: тюльпаны стремятся к приручению, их крошечные разумы нацелены на служение, и я настроил их и другие растения служить чужакам, и оберегал посадки от растений-конкурентов.

Я бы умер без этих чужаков – я умру без них, но я видел, что разум делает животных нестабильными.

Мне необходимо с ними общаться – и наконец-то у меня появились на это силы. Я отращиваю корень для хранения того, что узнаю, но пока там почти одна мякоть. Я еще не прослушивал их разум и использовал его как фосфаты.

Солнце встает. Имея глаза на многих узлах, я вижу, как они просыпаются, быстрые и деловитые. Многие идут к воротам у реки, отправляясь на поля. Я наблюдаю цвета на их одеждах. Они видят цвета. Они увидят мои цвета, великолепные и неотразимые, и поймут, что я – не снежная лиана, что я могу установить с ними значимую и неотвратимую коммуникацию.

Животные не умнеют, а я умнею. Наши отношения будут полезными.

Пыльца на ветру – та скудная пыльца, что есть, – сообщает о тени листоедов у дальнего поселения папоротников в долине. Одна из моих рощ докладывает, что от нее увели стаю фиппольвов, в чем я и не сомневался, ибо когти фиппольвов – это инструмент моих новых чужаков, хорошо управляемый, хотя мне легко было бы научить львов избегать определенных корней и стеблей, которые стали бы горькими ради того, чтобы преподать урок. Я слышу электрический треск молнии. Я жду вкуса пыльцы или семенного послания или крохи от мотылька, но сейчас зима и многое застыло. Разум побеждает времена года, но в мире мало разума.

Хиггинс

Даже летучие мыши удивленно свистели. Наш охранник, проводивший рутинный обход города перед восходом Света, увидел сюрприз и побежал сказать Сильвии, а та разбудила ботаника, Раджу. В ночных рубашках и в сопровождении детишек Раджи они ринулись к речным воротам. Четырехлетняя дочка Раджи, Мюриэль, как только это увидела, побежала будить меня.

– Дядя Хигг, бамбук сделал кое-что красивое! Быстрее!

Так что я одним из первых увидел и услышал рассказ. Раджа уже назвала это «шоу», хотя пока оно освещалось только факелами и выглядело не так потрясающе, как будет при солнечном свете. Свет факелов не доходил до верхних листьев бамбука, но все равно челюсть отвисала.

Вдоль дороги, ведущей к речным воротам, листья и стволы толстых и высоких побегов бамбука изменили цвет: по одному стволу на цвет с каждой стороны. Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. Бамбук воссоздал радугу по обеим сторонам дороги. Я стоял, завернувшись в одеяло, и держал Мюриэль за руку.