Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Упоминание в песне тюремного лагеря [2092] шло вразрез с реальной биографией Есенина, но типизировало героя (впрочем, текст песни обращен к Сереже, никак не названному по фамилии). Это была характерная примета Сталинской эпохи, позволяющая приблизительно датировать песню, и Л. Сторо-жакова комментирует: «В лагерь Есенина посадила людская молва. Как без лагеря! Зато в живых оставили». [2093] Указание на пьяный поступок отца также не рисует правдиво высоконравственный облик А. Н. Есенина, зато прочерчивает характерную для фольклорного сознания цепочку «яблочко от яблони недалеко падает», «сын пошел в отца», чем снимает часть вины с заключенного. И тут особенно удачен оформленный как типично фольклорный символ «кудрявой рябины» (ср. с «кудрявой рябинушкой» народных песен и с есенинскими «Покраснела рябина…», 1916; «Не от холода рябинушка дрожит…», 1917 – I, 100; IV, 161). Главный персонаж песни представлен в нескольких социальных ролях: как заключенный, как сын, как неженатый мужчина (в фольклоре равный «доброму молодцу», которого «все девки любят, любят-приголубят»), – и все эти ипостаси (кроме центральной) не соответствуют действительному облику Есенина и являются народно-поэтическими.

Что касается есенинского стихотворения «Ответ матери» и его многочисленных фольклорных переделок и вариаций на «заданную тему», то известен еще один уникальный текст, представленный филологом-публикатором Г. И. Шипулиной (без ссылки на источник хранения) как действительное материнское письмо – стихотворное произведение Т. Ф. Есениной. Даже без уточнения реальности существования материнского стихотворения, даже если бы оно оказалось выдумкой, чрезвычайно важным становится сам факт такого явления или веры в его достоверность. Предлагается текст реальной матери поэта (или придуманный от ее лица); он создан в рамках фольклорной поэтики – в стилистике песни-сна, с диалектной орфоэпией, наполнен элегической грустью и пронизан мотивом извечной сыновней вины перед родителями. Публикатор пишет:

Нам удалось отыскать стихотворение Татьяны Федоровны, очевидно, единственное в ее жизни; записано оно со слов матери спустя полгода после смерти сына:

Он во сне ко мне явился,

Со мной духом подлился.

Он склонился на плечо,

Горько плакал – горячо:

«Прости, мама, – виноват!

Что я сделал – сам не рад».

На головке большой шрам.

Мутить рана, помер сам.

(Примечание: «Покончил самоубийством».) [2094]

Фольклорные и литературные истоки образа «дойного быка»

В русском народе известна сказка про «стельного барина» (или попа), которого обманывает его работник (СУС 1739). В сборнике А. Н. Афанасьева «Руссие заветные сказки» (1862) имеется текст «Как поп родил теленка» (№ 38). [2095] Также широко распространена частушка с концовкой: «А работник отвечает: // Не доил еще быка». Не случайно некоторые переделки есенинского стихотворения включают образ «дойного быка» (см. выше).

Антиклерикальная направленность, поданная в духе фольклорного высмеивания мужского персонажа как способного к молочному вскармливанию, ощутима в строке Есенина: «Господи, отелись!» (II, 52 – «Преображение», 1917).

Возможно, к свадебной истории 1917 г. относится следующий фрагмент «Из воспоминаний старшей сестры А. Ганина Елены Алексеевны» – с описанием зарождения образа «дойного быка»:

Помню, как Есенин и Райх и с братом приезжали к нам. <…> А Есенин хорошо играл на хромке, подарил ее Федору, хромка с зелеными мехами. Долго лежала, потом пропала.

Федор на ней играл и частушки сочинял:

Эх вы, сени, мои сени,

не сплясать ли трепака?

Может быть, Сергей Есенин

даст нам кружку молока?…

(Я из этого заключаю, что Федор знал стихи Есенина или слышал их в Коншино – стихи о матери со строками: «И на песни мои прольется молоко твоих рыжих коров»).

Ну, сразу смех: озорные девчата окружили Есенина, потребовали по кружке молока, и поэт движением руки отправил насмешниц к хозяйке дома, к нашей матери. А еще Федор исполнял и такую частушку:

Ах вы, сени, мои сени,

Были сени – теперь нет.

Был Сергей Есенин стельным —

Отелился или нет.

(Опять же мне понятно, что младший брат Алексея Ганина в частушке иронизировал над «богохульными строками» Сергея Есенина: «Господи, отелись!») [2096]

Древесная тематика «есенинских переделок»

В 1990-е годы в Московских и Петербургских парках на «пятачках» звучала песня, представляющая собой контаминацию немного переделанных стихотворений И. З. Сурикова «Что шумишь, качаясь, // Тонкая рябина» (1864) и Есенина «Клен ты мой опавший» (1925) с добавлением уже совершенно произвольного последнего куплета о рождении вяза в результате брака. Приведем окончание песни:

И, как пьяный сторож,

Одуревши в доску,

Как жену чужую,

Обнимал березку.

От такого брака

Вяз у них родился.

И Сергей Есенин

Тоже удивился. [2097]

Принцип подстановки известного имени в популярную песню, в которой изначально не было собственного имени, типичен для конца XX века. Если Есенин упомянут в данной песне в качестве автора текста, то другой фигурой (вместо него) в варианте оказывается Мичурин как генетик-селекционер. И, соответственно, появляется куплет:

Ты не стой, рябина,

Не шуми листвою.

Ты не одинока —

Дуб всегда с тобою. [2098]

Упоминание имени Есенина в тексте этой песни не случайно и не единично, хотя и не всегда мотивировано переделанным есенинским сюжетом. В 1999 г. в пансионате «Орбита-2» в Солнечногорском р-не Московской обл. нами записаны два «дополнительных» последних куплета суриковской песни (уже не контаминированной с есенинским текстом):

Но однажды ночью

Треск такой раздался:

Это дуб к рябине

Ночью перебрался.

И от этой дружбы

Плод такой родился,

Что и сам Есенин

Сильно удивился. [2099]

Примечательно, что Есенин ценил творчество крестьянского поэта И. З. Сурикова (1841–1880) и входил в Суриковский музыкально-литературный кружок, существовавший в 1903–1933 годы. Образ плодового дерева в песне заставляет односельчан Есенина и всех почитателей его творчества вспомнить о реальном событии, ставшем преданием в Константинове: «Как памятник погибшим собратьям, стоит возле крошечного слепого амбарчика одинокая яблонька, которую, как говорят, посадил Сергей Есенин» [2100] (яблоня не сохранилась до наших дней).

Георгий Чулков в статье «Лилия и роза» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) показывал сущность поэтов на примере образов древесных листьев: «Это сухие, истлевшие листья на живом дереве, вершина которого обращена к солнцу. И самые зеленеющие листья, пьющие влагу дерева и ведающие ласку багряных лучей, – это поэты». [2101]

Что касается «древесной тематики» фольклоризованной песни, то она частично соотносится с одной из магистральных линий творчества Есенина, оказывается родственной фольклорным образам сакрального дерева в народных обрядах и восходит в конечном итоге к культу «мирового древа». Образ «надмирного древа» в теоретической литературно-философской статье Есенина «Ключи Марии» (1918) является формирующим главную мысль автора и порождающим его индивидуальную концепцию, пробившуюся ростками из суждений русских символистов и мистического учения немца Рудольфа Штейнера.

В книге Р. Штейнера «Мистика. На заре духовной жизни нового времени и ее отношение к современным мировоззрениям» (Берлин, 1901), имевшейся в библиотеке Есенина (см. перечень книг в ГМЗЕ), наиболее созвучным мироощущению русского поэта оказался основополагающий тезис:

Вот стоит дерево. Я воспринимаю его в мой дух. <…> Дерево становится во мне чем-то бóльшим, чем вне меня. То, что входит от него через врата внешних чувств, включается в некое духовное содержание. Идеальный противообраз дерева находится во мне. Он говорит о дереве бесконечно многое, чего не может мне сказать дерево вне меня. Только из меня сияет дереву то, чтó оно есть. Теперь дерево уже не отдельное существо, каким оно является вовне, в пространстве. Оно становится членом всего духовного мира, живущего во мне. <…> Оно становится членом всего мира идей, обнимающего царство растений; оно включается, далее, в лестницу всего живого (с. 16–17).

Но еще задолго до появления немецкой философии Р. Штейнера русский филолог Ф. И. Буслаев в труде «О преподавании отечественного языка» (1844), с которым Есенин мог ознакомиться во второклассной учительской школе в Спас-Клепиках, рассуждал в подстрочном примечании:

Художник Византийской школы хотел, напр., выразить, что крест Господень есть древо жизни, от коего питаются все твари земные и которое под своим кровом содержит все живущее: и этот животворящий крест с распятием является блистательным и плодотворным цветом царственного древа; от корня же его истекает живоносный родник в утоление жаждущим, а многоцветные ветви вьются кругами и расстилаются по церковному своду, объемля собою многоразличных зверей, птиц и людей. Такова, напр., мозаика в старинной церкви Св. Климента в Риме. [2102]