Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Это было весной 1941 года. Тогда рязанцы трусливо боялись сознаться, что они земляки Есенина, ибо его объявили «кулацким поэтом». <…> Когда я сказал старушке, что очень люблю ее сына и благодарю ее за него, а расставаясь, поцеловал ее сухую руку, старушка смахнула непрошеную слезу и пробормотала: «Жил бы со мною, женился, внуков бы нянчила». [2068]

Казалось бы, лексема «шушун» географически конкретно привязывает содержание есенинского стихотворения к с. Константиново, где пожилые женщины носили эту верхнюю шерстяную одежду. Однако О. Е. Воронова отыскала литературный источник, с которым заметны творческие переклички стихотворения Есенина, причем именно на лексическом уровне, с использованием слова «шушун». Это стихотворение «Наперсница волшебной старины…» (1822) А. С. Пушкина со строками:

Я ждал тебя; в вечерней тишине

Являлась ты веселою старушкой

И надо мной сидела в шушуне,

В больших очках и с резвою гремушкой.

Ты, детскую качая колыбель,

Мой юный дух напевами пленила…

По мнению О. Е. Вороновой (и еще раньше – Д. Благого [2069] ), за столетие до Есенина «Пушкин нарисовал с неменьшей теплотой и любовью образ другой “старушки” в “шушуне”, в котором за узнаваемыми чертами его духовных кормилиц – няни <Арины Родионовны Яковлевой> и бабушки <Марии Алексеевны Ганнибал> – вставал символический образ первой музы поэта». [2070] О. Е. Воронова полагает, что, подобно пушкинскому совмещению двух реальных женских образов в художественном обобщении, в есенинском «Письме матери» в главной героине переплетены биографические черты матери и бабушки поэта. [2071]

Шушун представляет собой (после реформ Петра I в области костюма) типично сельскую верхнюю летнюю женскую одежду Средней полосы России и южнорусской географической зоны. Одевание поэтом своей героини в шушун показывает несомненное крестьянское ее происхождение и однозначно отсылает к образу няни (у Пушкина) и матери-крестьянки и такой же бабушки у Есенина. Пушкин предельно точно представлял, как выглядит шушун: он мог видеть его на Арине Родионовне – родом с юга России; лицезреть в Нижегородской губ., где располагались его имения; наблюдать во время своих путешествий по Центральной и Южной России.

Современница поэта, ближайший друг и невенчаная жена Н. Д. Вольпин (задолго до ценного литературоведческого наблюдения О. Е. Вороновой и с фактической мотивировкой) подметила переплетение образов матери и бабушки в стихотворении: «Эрлих завел речь о “Письме к матери”, мною еще не слышанном. <…> Тем внимательней вслушивалась я в дальнейшее. Есенин заговорил о бабушке, которая его растила с двух лет, заступив малышу родную мать, Татьяну Федоровну Есенину, разлученную с мужем и сыном нелегкой судьбой. О ней, о бабушке, поэт рассказывал с глубоким чувством. Объяснил, что в “Письме…” и внутренне и внешне обрисована не мать, а бабушка. Это она выходила на дорогу в старомодном ветхом шушуне – для внука, прибегавшего за десятки верст из школы. <…> Запомним же это имя: Наталья Евтеевна Титова, женщина, согревшая материнской лаской сиротливое детство маленького Сережи»; [2072] и далее – «Вспыхнуло в уме: а всю ли ты правду сказал, что стихи о бабушке? Они и о ней, о родной твоей матери тоже!». [2073]

П. И. Якушкин в 1846 г. описал шушун с. Гололобово Зарайского у.: «Сверх всего надевают на себя шушун из белого рядного сукна, т. е. кафтан, доходящий до колен или немного ниже». [2074] В белом шушуне изображена на фотографии 1909 г. в с. Константиново дочь священника К. И. Смирнова (VII (3), № 1).

Д. К. Зеленин в «Восточнославянской этнографии» (1927, на нем. яз.) сообщал о шушуне: «У южнорусских получила широкое распространение нарядная женская одежда такого же типа… ее шьют из тонкого домотканого белого, реже цветного сукна и украшают отделкой. Чаще всего ее называют шушп б н (о происхождении этого слова от жуп б н см.: Vasmer Max…), реже – сукм á н, с ý кня или по цвету – жолт и к, желтяк, кодм á н . <…> В Великолукском уезде Псковской губ. рукава таких сукней были с разрезами у плечей, и молодежь, не надевая сукню в рукава, просовывала руки в эти разрезы…». [2075] Рязанский этнограф Н. И. Лебедева в 1929 г. писала: « Шушпан . Верхняя одежда, прямая, с рукавами, почти до запястья, с красными ластовицами, в печали с белыми…». [2076] Именно такая одежда бытовала в родном Есенину селе Константиново и хранится в Государственном музее-заповеднике С. А. Есенина. Однако на Рязанщине существовали разновидности этой верхней одежды: в с. Сеитово Касимовского у. «старухи носили “шушпанья” синие с белыми полосками, ворота обшитые красным, с медной “зипунной” пуговицей, иногда стеклянной, или деревянной, или кожаной». [2077]

Макс Фасмер предполагал в слове « шушп б н» добавление «арготического шу -» к « жуп б н » – «“короткий теплый верхний кафтан”, ряз., смол., вологодск., яросл. (Даль), укр., блр. жупан “теплая верхняя одежда; шуба, тулуп”, чеш. župan “халат”, польск. zupan “род сюртука”, в. – луж. župan “длинный сюртук, ночной халат”. Согласно Бернекеру (1, 460), заимств. из итал. giuppone, giubbone “мужской кафтан из грубой ткани; крестьянский кафтан; фуфайка”. <…> Слово жупан в этот знач. есть уже во 2-м изд. словаря Памвы Берынды, 1653 г.». [2078]

Есенину было знакомо слово «шушпан», и он использовал его для обрисовки образа бабки в повести «Яр» в 1916 г. (задолго до появления лексемы «шушун» в стихотворении «Письмо матери»): « Шушпан ее как-то выбился…» (V, 48). Лексема шушун встречается в ряде сочинений Есенина: «С чурбака, как скатный бисер, мухи // Улетают к лесу- шушуну » (IV, 107 – «Старухи», 1915); «Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шуне » и «Не ходи так часто на дорогу // В старомодном ветхом шушуне » (I, 179, 180 – «Письмо матери», 1924). Можно предположить, что диалектизмы шушпан и шушун как синонимы при жизни Есенина активно бытовали в соседних селениях, причем последнее слово было характерно для с. Константиново.

В ХХ столетии непредставимость зримого образа шушуна оказалась свойственной не только городским народным исполнителям фольклоризованной есенинской песни «Ты жива еще, моя старушка…», но и некоторым интеллигентам-горожанам – современникам Есенина. Употребление именно Есениным (а не Пушкиным!) слова «шушун» расценивалось как показатель простонародности его поэзии, привязанности ее к глухой деревне, как этнографическая помета и знак регионального сельского быта. Анну Ахматову неточное непонимание смысла этого слова привело к созданию немыслимого образа «голубого шушуна», будто бы точно облегающего фигуру; и, возможно, в том числе из-за ошибочности такого словоупотребления поэтесса не решилась опубликовать свою поэтическую зарисовку «За узором дымных стекол…» (по мнению исследователей творчества А. А. Ахматовой, [2079] это не dubia) – с фрагментом:

Отчего мой ясный сокол,

Не простившись, улетел.

Слушаю людские речи.

Говорят, что ты колдун.

Стал мне узок с нашей встречи

Голубой шушун,

А дорога до погоста

Во сто раз длинней,

Чем тогда, когда я просто

Шла бродить по ней. [2080]

Публикатор М. Кралин комментирует ахматовское стихотворение как стилизацию, возникшую после посещения Есениным Анны Ахматовой в Царском Селе в рождественские дни 1915 г. Дата сомнительна (хотя Есенин мог в устной беседе упомянуть шушун – без привязки его к стихотворению «Письмо матери»). Но и «Письмо матери» написано позже, в 1924 г., в связи с чем датировка ахматовского стихотворения, стилизованного поэтессой под раннюю дореволюционную лирику, могла бы быть передвинута к осени 1924 г., после пребывания поэта в гостях у нее в Фонтанном доме: «…встреча в творческом отношении, видимо, не осталась безрезультатной. Во всяком случае, Ахматова для себя, в один прием, без исправлений, написала стихотворение “а-ля Есенин”, которое никогда не пыталась опубликовать, видимо, по причине “подражательности Есенину”». [2081] Также вероятно допустить, что Ахматова обратилась к Есенинской тематике непосредственно после кончины поэта, нашедшего отклик в ее душе (см. стихотворение «Памяти Есенина» [ «Так просто можно жизнь покинуть эту…»], 1925).

Из «переписки» Есенина с матерью, или Особенности народного песенного творчества

Есенинское стихотворение «Письмо матери» (в народе известное по первой строке – «Ты жива еще, моя старушка…») не только распевалось в близкой к авторской редакции, но и послужило источником пародирования. В 1936 г. студент(ка) ИФЛИ М. Г. Гладченко на московской фабрике «Красный Октябрь» записал(а) от бригады молодежи песню-пародию «Ты жива еще, старушка наша», [2082] исполнявшуюся от лица двух братьев (двойное число главных героев приспосабливало песню к необходимому в народной традиции хоровому исполнению):