Прощай, Грушовка! - Галина Василевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
4
Подошвы моих ботинок стали совсем тонкие. Ногам было сыро и холодно. Отец вырезал картонные стельки и положил в ботинки. Но их хватило не надолго.
А теперь на одном ботинке большая дырка, и палец вылезает вместе со стелькой. Прибить новую подошву нельзя, в газетах был приказ, запрещающий прибивать кожаные подошвы к обуви. Кто ослушается — будет наказан.
Отец вертит в руках мои ботинки и ворчит:
— Холера их возьми, что теперь делать?
— Их еще можно починить.
Голос у меня не очень уверенный. Я боюсь, что отец не починит ботинки и мне не в чем будет выйти из дому. А у Толи Полозова сегодня день рождения.
Отец достает ключ от сарайчика и направляется к двери, волоча больную ногу.
— И я с тобой!
Он глядит на мои ноги.
— Куда ты пойдешь босая?
— Надень, доченька, мои бурки, — говорит мама.
Мама болеет, уже несколько дней не встает с постели.
Я научилась ставить банки, как настоящая медсестра. Маме стало немного легче, но ходить ей мы еще не разрешаем.
Я обуваю мамины бурки и бегу догонять отца.
В сарайчике отец начинает копаться в разной рухляди, сваленной в углу, как раз на том месте, где находился Витин тайник. Я боялась: вдруг отец обнаружит тайник? Отец вытаскивает из кучи старый ботинок, сгибает подошву, она тут же с треском ломается. Отец бросает ее обратно в кучу.
— Откуда здесь накопилось столько барахла? — удивляется он.
— Это мы с Витей натаскали. Может, пригодится.
— Барахольщики, — добродушно говорит отец.
Наконец он отыскивает большой ботинок с крепкой подошвой. Мы покидаем сарайчик. Я рада: отец не обнаружил Витин тайник!
Сегодня Толе исполнилось семнадцать лет. Моя мама говорит о нем:
— Еще совсем ребенок. Бедные дети!
А мне Толя кажется взрослым. Я тоже хочу поскорее стать взрослой.
Только… только пусть сначала кончится война. Я думаю, что подарить Толе, и вдруг вспоминаю: у Вити есть компас. А Толе компас просто необходим, чтобы не заблудиться в лесу и не попасть в лапы фашистов. А у Вити, наверно, есть еще. Ведь он когда-то собирался подарить этот компас Славке.
Я вышла из дома раньше Вити, а то, чего доброго, скажет: «Мала еще по гостям ходить».
У Полозовых я увидела незнакомых ребят и смутилась, тайком отдала Толе компас и тихо сказала:
— Поздравляю.
Он посмотрел на подарок и прошептал:
— Молодчина.
— Таня, помоги мне, — зовет из кухни Евдокия Емельяновна.
Я спешу к ней. Кухня большая, уютная. Половину ее занимает печь. На припечке лежат сухие щепки, на треноге стоит чугун с водой, рядом зажигалка.
— Вот хорошо, невестушка, пришла к нам.
От таких слов я совсем смутилась. Схватила нож и стала чистить луковицу для винегрета. Пока Евдокия Емельяновна мелко крошила свеклу, я, как полагается, резала лук ровными круглыми дольками. Евдокия Емельяновна все хорошенько перемешала, вынула из кармана фартука маленький мешочек с солью и немного подсолила. Затем опять все перемешала и полила постным маслом. Глядя на такую роскошь, я глотала слюни.
— Теперь неси на стол.
Я осторожно взяла миску. В комнате было много ребят. Они стояли и слушали незнакомого мне высокого юношу.
Евдокия Емельяновна принесла большую миску горячей картошки.
— Подай, Таня, лепешки, — попросила она. — Тарелочки и вилки возьми в буфете.
Я повернулась и увидела Нелю, мою школьную пионервожатую. Она сидела на диване рядом с Толей. Я полгода не встречала ее в поселке, значит, она уезжала куда-то. Она разговаривала с Толей, как обычно разговаривают друзья, которые часто видятся. Неля наклонилась, сняла ботинок и под стельку спрятала бумажку, которую держала в руке.
— Передам завтра же, — сказала Неля и, увидев меня, добавила: — А я больше комедии люблю. Хоть посмеяться можно. Таня, откуда ты? — удивилась Неля. Видно, не ожидала меня здесь встретить.
Толя достает из буфета тарелочки и подает мне. Выдвигает ящик, берет вилки и сам раскладывает их на столе.
А Евдокия Емельяновна уже приглашает всех:
— Садитесь, а то картошка остынет.
Только стали садиться за стол, как с шумом открылась дверь и на пороге показался Мстислав Афанасьевич с Олей на руках.
— Без меня начинаете? Не выйдет! — Он опустил малышку на пол, достал из кармана бутылку, заткнутую белой тряпочкой. — Наша селянская. Толя, подавай рюмки. Чтоб никто чужой не догадался, зачем вы тут собрались.
Евдокия Емельяновна раскладывает на тарелки винегрет, картошку и приговаривает:
— Кушайте на здоровье.
Я сижу рядом с Нелей и радуюсь нашей встрече.
— Ты где была, Неля? Я тебя давно не видела.
— В деревне.
— А теперь тут останешься или опять в деревню уедешь?
— Не знаю. Лучше не спрашивай, ладно?
— Ладно, — соглашаюсь я, хотя не понимаю, почему из всего надо делать секреты.
Я разглядываю незнакомых ребят, сидящих вокруг стола. Все они почти сверстники, наверное, до войны были школьниками, а теперь рабочие. Один из них, высокий, берет рюмку, поднимается. Рука у него темная, видно, мазут въелся и не отмывается.
— Можно, я скажу несколько слов?
— Давай, Женя, — говорит Мстислав Афанасьевич.
— Мне очень повезло в жизни: у меня есть товарищ. Товарищ, верный нашему общему делу, товарищ, который не подведет ни при каких обстоятельствах. Он чудесный сын, брат. Одним словом, настоящий человек. Я поднимаю тост за этого человека, за то, чтобы у него всегда было все хорошо. За тебя, Толя!
Неля, едва пригубив вино, отставляет рюмку и принимается за картошку. Все дружно едят.
Славка просит:
— Можно, я вместо тоста спою частушку? — И запевает:
Сидит Гитлер на осине,
Богу молится, болван:
— Помогите мне, крестьяне,
Выловить всех партизан.
На него зашикали:
— Тише!
Витя наклоняется к Жене:
— Дай руку.
— Погадать хочешь?
— Нет, пожму.
И он крепко, торжественно пожимает Женину руку.
— Мальчики! Элик, Петя, ешьте, я же знаю, вы голодны. — Евдокия Емельяновна подкладывает им в тарелки.
Поднимается Мстислав Афанасьевич:
— Ребята, дорогие мои! Я хочу пожелать, чтобы мы все собрались после войны, все, кто тут сидит, и еще — чтобы вернулись те, кого нет сейчас с нами. — Он сел, опустив голову.
Я догадалась: он думает о Лене, своем старшем сыне, который был летчиком. С самого начала войны о нем ничего не известно.
Оля взобралась ко мне на колени, макает картошку в соль и ест. Вся перепачкалась, щеки и нос в картошке. Я иду с Олей на кухню, хочу полотенцем вытереть ей лицо. В это время сильно стучат в дверь.
Толя бросается на кухню, щелкает зажигалкой, поджигает щепки под чугуном. Евдокия Емельяновна стоит возле двери, ждет, когда загорятся щепки. Как только пламя охватывает чугун, она берет на руки Олю и отодвигает задвижку.
Врывается Антон Соловьев.
— Праздник советский отмечаете, жить надоело! — кричит он.
— Какой праздник? И придет же такое в голову! — Евдокия Емельяновна идет вслед за полицаем. — Никакого праздника, просто собрались…
— Восьмое марта, Международный женский день.
— Но сегодня ведь седьмое, день рождения моего сына. Толя, покажи свою метрику.
Толя достает из кармана метрику и аусвайс железнодорожника.
Входят двое немцев и переводчик. Евдокия Емельяновна показывает документы переводчику:
— Шурка, ты же знаешь нас.
Шурка-переводчик оглядывает всех, потом что-то говорит немцам. Немцы проходят в комнату и пристально смотрят в лицо каждому из нас.
Потом так же быстро выходят.
— Пойдем, — говорит Шурка полицаю.
— Здесь полный дом бандитов, — ворчит Соловьев, следуя за переводчиком. — Нутром чувствую. — Потом грозит нам кулаком: — Я с вами еще повстречаюсь.
Некоторое время все молчат. Славка выскакивает во двор. Немного погодя он возвращается.
— Они уже далеко, — говорит он.
Толя тушит пламя на шестке. Мстислав Афанасьевич вздыхает:
— Считайте, повезло! Шурка до войны был нашим соседом. А теперь расходитесь. Только не все сразу.
Мы с Нелей выходим первыми. Месим ногами мокрый снег.
— Рада была увидеть тебя, — говорит Неля. — Только ты никому не рассказывай, кто тут был. И приходи ко мне.
Дома, когда укладывались спать, я спросила у Вити, зачем Толик разводил огонь под чугуном, когда пришли немцы, а как только ушли, сразу потушил.