Прощай, Грушовка! - Галина Василевская

— И когда только она кончится? — вырвалось у нее наболевшее из глубины души.

— Вы имеете в виду, когда ваша армия разобьет гитлеровские войска, так? — переспросил Эрик.

Лёдзя не знала, что ему ответить.

— А когда действительно может кончиться война? — вмешался в разговор Витя.

Эрик задумался.

— Ну, если учесть, что под Сталинградом и на Кавказе наступление гитлеровских войск остановлено… — Он сделал продолжительную паузу. — А понадобилось им полтора года, чтобы дойти туда, то, как минимум, столько же потребуется, чтобы очистить всю вашу территорию от них. — Эрик похлопал Витю по плечу. — А мы с тобой коллеги, железнодорожники. Но… пани скучают от наших неинтересных разговоров. — Он увидел патефон. — У вас есть патефон? И пластинки? Может, музыку послушаем? Сегодня же праздник!

Я вскочила, завела патефон и поставила пластинку «Валенки». Пела Людмила Русланова. Эрик, видно, все понимал. Даже смеялся.

Потом мы слушали Лемешева, Утесова, Шульженко. Эрик просил поставить еще что-нибудь. Наконец я прокрутила все пластинки, кроме одной. И вот эту последнюю я взяла в руки.

— У нас есть одна пластинка на немецком языке, — сказала я Эрику. — Какая-то песня. Но мы не понимаем по-немецки. Послушайте, пожалуйста, и скажите, хорошая это песня или нет?

Я поставила на диск «Песню единого фронта», которую сочинил писатель-антифашист Брехт. И вот раздались первые звуки. У меня заколотилось сердце — я вспомнила школу. В актовом зале на сцене стоит хор. Я выхожу вперед и запеваю…

И так как все мы люди,

Не дадим бить нас в лицо сапогом.

Никто на других не поднимет плеть

И сам не будет рабом!

Марш левой! Два! Три!

Марш левой! Два! Три!

Встань в ряды, товарищ, к нам!

Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,

Потому что рабочий ты сам!

И так как ты рабочий,

То не жди, что нам поможет другой:

Себе мы свободу добудем в бою

Своей рабочей рукой!

Но что вдруг стало с Эриком? Он поднимается во весь рост. Вот, думаю, сейчас ка-ак стукнет кулаком по пластинке, а нас всех прикажет забрать в гестапо. Я знаю: фашистам не может понравиться такая песня. У меня замирает сердце — что будет?! Мама со страхом глядит то на меня, то на Эрика. Перепугалась и Лёдзя.

Но Эрик стоя слушает песню.

Когда диск остановился, я посмотрела на Эрика.

— Это гимн немецких коммунистов, — сказал Эрик, — исполняет его известный певец-антифашист Эрнст Буш. Но вам нельзя держать эту пластинку дома. Если кто-нибудь услышит или увидит ее, всех вас убьют. Отдайте пластинку мне. Я скоро поеду в Германию на отдых, на Новый год. Пусть мои друзья послушают.

— Вам тоже небезопасно держать ее у себя, — сказала Лёдзя.

— Я ее хорошенько спрячу. Так вы позволите?

— Конечно, — ответила мама.

Эрик вышел вместе с Лёдзей. Витя проводил их до дверей.

— Интересный поляк, — сказал мой брат, когда гости ушли. — Про фронт сказал правду и антифашистскую пластинку забрал.

8

Спустя месяц мама с Лёдзей опять собралась в деревню за продуктами. Только теперь они договорились с Эриком, чтобы он посадил их в поезд. Они обещали скоро вернуться. На этот раз мама не взяла меня с собой.

Прошло четыре дня. Я с Лёдзиными дочками бегала на окраину поселка, откуда должны были появиться наши матери. Полицай Антон Соловьев тоже поджидал тех, кто возвращался из деревни. Он отбирал у женщин кошелки и мешки с продуктами. Женщины плакали, а полицай кричал:

— Может, вы оружие несете?! Я должен проверить.

— Проверяй здесь. Зачем домой тащишь?

— Вы мне не указ. А излишки продуктов оккупационная власть тоже конфискует.

Это он — власть.

Мы караулили с утра до вечера, чтобы наши мамы не нарвались на полицая. Потом мы стали выходить далеко вперед, поселок оставался позади. Мы прятались за домами и поджидали. Если кто шел с узлом, мы предупреждали: у входа в поселок стоит полицай и все отбирает. Люди благодарили нас и шли домой окольным путем.

Полицай сообразил, в чем дело. Он разыскал нас и без лишних слов огрел плеткой.

Теперь мы не выходили на дорогу, а шли в обход через Железнодорожную улицу. Мы боялись, что полицай догадается, кого мы высматриваем.

Мы убегали от него, а он выслеживал нас. И вот настал день, когда мы увидели наших мам с узлами за плечами и побежали им навстречу. Соловьев оказался тут как тут. Он стоял посреди дороги, ноги широко расставил, преградив путь.

Полицай сразу же отобрал все продукты, добытые с таким трудом…

Мы шли домой подавленные. Я ненавидела Антона. Мне казалось: если его не будет в поселке, жить станет спокойнее.

И в голове моей возник план. Я попросила Витю:

— Достань мину, а я подложу ее под дом полицая.

— А вдруг вместо него кто-нибудь другой подорвется?

— Тогда нужно убить его из пистолета или ножом. — И я принесла из кухни широкий нож с деревянной ручкой.

Витя подержал в руках нож и отнес на кухню.

— За одного этого гада фрицы сожгут весь поселок вместе с людьми.

Я вздохнула:

— А что делать? Ты же старший, посоветуй.

— Ложись спать.

Заснуть я не могла. Донимала обида на Витю. Вижу его дома только перед сном. Все время пропадает у Полозовых. Часто после работы не домой идет, а туда. Неспроста все это. И что за дела у них? Когда домой возвращается, на кухне ботинки от мазута очищает. Где он только находит мазут, ведь на улице снег? И опять секреты. Мстислава Афанасьевича нет в Минске, уехал куда-то, и отец все ждет, когда он вернется. Какая-то важная поездка… У всех заботы. Все что-то делают, стараются. А я жду только, когда кончится война. Когда?.. Потом мысли перескакивают на другое: а вдруг у Эрика найдут нашу пластинку? Что тогда будет?

За окном падает снег. Он шел весь день. И к ночи не прекратился. Поднялся ветер, застучал колючей снежной крупой в оконные стекла, загудел, завыл в остывшей трубе.

Загромыхали двери, и на лестнице послышался топот Ночью так стучат сапогами только фашисты.

Отец приподнялся в кровати.

— Неужели к нам?

Витя вскочил, подбежал к окну, глянул и стал быстро одеваться.

Топот приближался. Вот-вот забарабанят в нашу дверь.

Остановились. Наверно, освещают двери фонариками. Послышался стук. Стучали к соседям.

Витя стоял у окна в пальто, шапку держал в руке, готовый в любую минуту выскочить на улицу. Только когда немцы ушли из нашего дома, он разделся и лег. Но еще долго ворочался.

А утром мы узнали, что арестовали соседа, спокойного, тихого человека, арестовали за связь с партизанами.

1943 ГОД

1

Ночью опять бушевала метель. По пустынным улицам носился шальной ветер. Утром метель стихла, но снег падал не переставая.

— И когда только кончится эта зима? — поеживалась от холода мама, вдевая нитку в иголку.

Моя мама сильно похудела, щеки ввалились, глаза стали большими и грустными. Даже волосы на голове «похудели», пучок, который она закручивала, стал совсем маленьким. Поднималась мама раньше всех, весь день сгорбившись строчила мешки. Если мешков не было, шила по заказу, бралась за все, лишь бы хоть как-нибудь прокормить нас.

Сегодня воскресенье, и утром к нам пришел Элик. Он младше Вити, ему только пятнадцать.

Элик сидит у стола и гладит пальцем клеенку. Я гляжу на него сбоку. Он худ, бледен, нос прямой, только кончик чуть подрезан снизу и поэтому кажется курносым. Когда Элик говорит, верхняя губа у него округляется. Пальцы у него длинные и тонкие, как у скрипача. Я говорю ему об этом. Он смотрит на свои пальцы и шевелит ими.

— Возможно. Мой отец музыкант.

— А ты говорил, военный, — удивляется Витя.

— Правильно, военный музыкант. — Элик смотрит на моего отца и вздыхает.

Бабушка ставит на стол чай — кипяток, заваренный сушеными листьями смородины, лепешки и черную патоку. Еще в самом начале войны Витя притащил целое ведро патоки. Она текла в канаве через весь город. Начиналась паточная река возле кондитерской фабрики «Коммунарка». Может, бомба разорвалась и опрокинула чаны с патокой, может, их опрокинули рабочие, покидая фабрику…