Прощай, Грушовка! - Галина Василевская

Мы с Лёдзей тоже переступили порог.

В хате жила старушка с дочкой. Хата была небольшая, в одну комнату, почти четвертую часть ее занимала большая печь. От нее исходило тепло. Я прижалась к печи. Старушка сказала мне:

— Залезай на печь, погрейся, пока картошка сварится.

До чего широкая и просторная была печь! Там лежало ватное одеяло и подушка. На стенке висели вязанки лука, какие-то мешочки с травами. Запах трав, убаюкивающее тепло нагретого кирпича обволакивали меня. Я только успела подумать: «Зачем им столько лука?» И тут же уснула.

Ужинали без меня. Перед сном я выпила чашку молока, даже не почувствовав его вкуса.

Деревня, где мы ночевали, была маленькая, и наши гостеприимные хозяева посоветовали нам пойти в Городзею.

— Завтра воскресенье, там рынок будет.

Мы оставили немножко сахарина, наш общий гостинец, попрощались и пошли дальше.

До Городзеи добрались без особых приключений.

На рынке мама выменивала наше поношенное барахлишко на муку, яйца, сало. На все это я смотрела голодными глазами, и мне хотелось запастись едой надолго.

Мы шли домой с узлами за плечами. Я была счастлива: за спиной у меня лежала мука в мешочке и кусочек сала, просоленного, с черными точечками тмина. Я шла, вдыхая ароматный запах сала.

Спустя часа два я почувствовала: узел мой не только вкусно пахнет, но и весит изрядно. Чем дольше мы шли, тем тяжелее становился узел. Мы останавливались, садились на сырые пеньки. Ночью прошел дождь. И теперь небо, как назло, заволокло темными, низкими тучами. Мама боялась, как бы мука не намокла.

Мы шли по тропе вдоль дороги. Навстречу нам по дороге промчалась машина с оккупантами. Солдаты что-то кричали нам из кузова. А мне хотелось плюнуть им вслед или хотя бы кулак показать. Но у них автоматы.

— Ты устала, доченька, дай-ка мне свой узел, — говорит мама.

Лицо ее покраснело, лоб покрылся испариной.

— Нет, мне не тяжело, я сама.

И я иду быстрее. Каждый шаг приближает нас к дому. А там… Мы все сядем за стол, Витя спросит: «Чем это так вкусно пахнет?» Я развяжу свой узел, достану сало. И скажу: «Это от тмина такой запах. Видишь черные точечки?»

Впереди темнел лес.

Лёдзя всю дорогу молчит. Мы тоже молчим, не тратим силы на разговоры. Да и говорить-то не о чем. Главное — поскорее добраться домой, принести целыми наши узлы.

Сзади послышалось фырканье лошадей. Я оглянулась. По обочине дороги ехали подводы. На телегах сидели фрицы, а лошадей погоняли деревенские мужики. Когда подводы поравнялись с нами, фрицы приказали нам остановиться и проверили документы.

— О-о! Минск? Битте, подвезем.

Мы сложили на телеги наши узлы, потом уселись сами. Возница, старый дядька с длинной седой бородой, хлестнул в воздухе кнутом, причмокнул губами. Конь недовольно фыркнул, но тронулся с места. Колеса мягко покатились по утоптанной дороге. А я глазела на солдат. Они улыбались нам и что-то говорили по-своему. На другой телеге, где сидела Лёдзя, солдаты смеялись, и я подумала: не все немцы — фашисты, есть среди них люди, такие, как эти, сами предложили подвезти нас.

Лес приближался. Уже видны были кусты на опушке, первые невысокие деревца.

И вдруг на телегах смех оборвался, стало тихо-тихо. Я оглянулась — солдат не видно. На подводах сидели только мужики-возницы, я с мамой и Лёдзя. А солдаты прилегли на возах, уткнувшись в сено, спрятавшись за нашими спинами. «Они чего-то боятся, — подумала я, — значит, им что-то угрожает. Тогда почему мы сидим? И нам надо прятаться».

— Мама, давай приляжем, — зашептала я.

Фриц, лежавший за моей спиной, только что улыбавшийся мне, вдруг закричал:

— Но-но. Сидеть! — И схватился за автомат.

Только теперь мы поняли: враги боялись ехать через лес, боялись засады партизан. Они посадили нас на подводы, чтобы спрятаться за наши спины. Не станут же партизаны стрелять в своих! Я вертела головой то в одну, то в другую сторону, дрожа от страха, в ожидании: вот-вот начнется стрельба. Мама сидела бледная. Лёдзя закрыла лицо руками…

Как только лес миновали, фрицы согнали нас с телег.

Мы едва успели схватить свои узлы. Идти не было сил, ноги подкашивались. Мы присели у дороги на влажную землю. Лёдзя и мама плакали. Так мы сидели недолго. Молча поднялись и побрели дальше. Я уже не думала про рынок, было все равно, пахнет сало или не пахнет. Хотелось поскорее очутиться дома, лечь на свою постель и ни о чем не думать.

Темнело. Серый сумрак подкрался внезапно. Ветер пробежал по верхушкам придорожных деревьев. И когда впереди показались хаты, мы прибавили шаг.

— Это Столбцы. Здесь и заночуем. — Голос у мамы усталый.

Мы не заметили, откуда появились немцы.

— Хальт!

Их было трое. На этот раз документы не проверяли, ни о чем не спрашивали. Только приказали следовать за ними коротким, как выстрел, словом:

— Ком!

Один пошел впереди, двое следом за нами. Черные глазки автоматов глядели нам в спины.

В деревне полно немцев, вся длинная улица забита машинами, пушками. Во дворах — мотоциклы. Солдаты мылись у колодцев, фыркая, как лошади. Сквозь открытую дверь доносились звуки губной гармошки. Немцы готовились к ночлегу.

Один солдат, из тех, что привели нас сюда, доложил о чем-то офицеру. Тот мельком взглянул в нашу сторону и что-то сказал солдату. Я поняла только два слова: «бандит» и «шиссен» — значит, расстрелять.

— Пан! — бросилась к офицеру Лёдзя. — Мы из Минска. Ходили в деревню за хлебом. За что же расстреливать? У нас и документы есть.

Она достала из кармана документы. Офицер даже не взглянул на них. Он опять что-то резко приказал солдату, и нас затолкали в низенькое строение рядом с домом, заперли дверь и поставили часового. Все кончено.

У меня зазвенело в ушах, потом звон стал тонким, слабым, далеким, точно летела туча комаров.

Лёдзя знала немецкий. Она поняла все.

— Нас расстреляют утром, офицер не хочет портить себе ужин, — говорила Лёдзя.

А мне показалось, говорит это не она, а кто-то чужой, и речь идет о ком-то чужом.

Хлопали двери в хатах. Скрипел колодезный журавль. Лаяли собаки. Я давно не слышала собачьего лая, в нашем поселке давно перестреляли всех собак. Потом я услышала, как кто-то молился по-польски. Я понимала только слова: «Дева Мария, матерь божья…»

Это Лёдзя стояла у стены, закрыв глаза, скрестив руки на груди. Она прощалась со своими дочурками, убивалась, что покидает их одних на этом свете.

Внезапно кто-то постучал в дверь. Потом мы услышали немецкую речь и лязг железа — открывали замок. Вошел немец.

— Кто из вас полька? — спросил он по-польски.

Мама ответила тоже по-польски:

— Мы тут все поляки — я, и моя подруга, и моя дочка.

«Почему она так говорит? — мелькнула у меня мысль, — Мы ж белорусы. Только мама и Лёдзя умеют разговаривать по-польски».

Луч фонарика скользнул по моему лицу, на мгновение осветил мамино лицо и остановился, наконец, на Лёдзе.

— Я могу узнать, откуда пани? Я хочу вам помочь.

— Из Минска. Мы голодаем. Ходили в деревню за продуктами, — торопливо начала рассказывать мама. — И документы у нас есть. Их даже и смотреть не стали. Заперли здесь, а за что — неизвестно.

Поляк слушал маму, в то же время о чем-то размышляя. Потом обратился к Лёдзе:

— Я скажу, что вы мои знакомые. Я могу так сказать?

— Можете, — быстро согласилась мама.

Поляк вышел. Я смотрела то на маму, то на Лёдзю. Нас хотели расстрелять. А теперь… Может, и не расстреляют?

Дверь осталась открытой, но часовой все еще стоял возле нас. Через некоторое время поляк вернулся и что-то сказал часовому, потом обратился к нам.

— Прошу пани. — Он склонил голову в полупоклоне, приглашая нас выйти. — Прошу в покои, пани замерзли.

Он открыл дверь дома, и мы со страхом, точно во сне, переступили порог. В комнате было много немцев. Посередине стояла железная печка, в ней ярко горели дрова.

Наверху, на противне, лежал большой зажаренный гусь. Жир стекал на противень, солдат брал его ложкой и снова поливал.

У стола суетилась хозяйка дома, расставляла тарелки, резала хлеб. Делала она все это с лихорадочной поспешностью.

Хозяйка поставила на стол вареную картошку. Немцы во главе с офицером сели за стол. Они не обращали на нас внимания, будто и не собирались никого расстреливать.

Мы спрятались за печь, присели на лавку. Наш избавитель куда-то отлучился.

Вернувшись, он подошел к Лёдзе:

— Поезд отправится утром. Поедем вместе, я договорился…

На рассвете он посадил нас в товарный вагон, доверху забитый тюками сена.