Прощай, Грушовка! - Галина Василевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не представляла себе, какими долгими могут быть два года…
Отец и Витя слушают радио. Бабушка спит. Мама шьет, а я помогаю ей, подшиваю подол платья. По радио идет передача из театра, говорят о каком-то «союзе» белорусской молодежи. Молодежь, вступившая в этот «союз», должна стать «солдатами новой Европы».
Так сказал Вильгельм Кубэ — «крестный отец» этой организации.
— Зачем ты слушаешь эту болтовню? — сердится мама.
— Хочу узнать, для чего создают этот «союз».
— Все тебе нужно знать.
— А как же! — подмигнул мне отец. — Завертелись фашисты, заерзали, за молодежь принялись.
— Непонятно ты говоришь, — сказала мама.
— Речь идет о националистической организации молодежи. Крестный отец — главный фашист. Ха-арош союз. Непонятно говорю? Могу объяснить. Молодежь куда смотрит? В лес, на партизан. Она с ними и в делах и в помыслах. Фашисты хотят отвлечь молодежь. Верно я говорю, Витя?
— Так. Но, я думаю, ничего у них не выйдет.
— Правильно думаешь, сынок. Силы фашистов на исходе, вот они и пытаются перетянуть молодежь на свою сторону. За кем пойдет молодежь, за тем и будущее. Вот и стараются… «союз» придумали.
На другой день в поселке заговорили о взрыве в театре.
— Фрицы сами подложили мину, — говорили одни.
— Нет, партизаны хотели убить Кубэ, — говорили другие. — Кубэ должен был прибыть в театр и выступить перед спектаклем. Взрыв произошел во время спектакля.
— От взрыва обвалился потолок, и все, кто сидел в зале, погибли.
— Мину подложили под ложу.
Никто ничего толком не знал. Потом пошли слухи, что все это немецкая провокация. И Кубэ в театр не приехал. И все фашисты были заранее предупреждены. И даже у входа, рядом с контролером, фашистская охрана следила, чтобы немцы не попали в театр.
В газете, которую принес Витя, было напечатано фото, сделанное во время взрыва.
— И они еще, собаки, лгут, будто мину подложили партизаны, а сами послали своего фотографа снять взрыв. Сами подложили, сами взорвали, сами сфотографировали. Вот собаки! Крокодиловы слезы проливают! — Отец с возмущением отбросил газету.
7
Утром к нам прибежал Нелин брат Леня. Он все время плакал и пытался что-то объяснить. Мы поняли только одно: Неле совсем худо и она умирает.
Я побежала к Неле. Бежала так быстро, как будто от этого зависела Нелина жизнь.
Нелина мама открыла мне дверь. Лицо ее опухло от слез, глаза красные.
— Нужен спирт, очень нужен спирт, — сказала она.
Я прошла в комнату. Нелина мама принялась лихорадочно выбрасывать из шкафа все, что удалось сохранить в течение двух лет войны.
— Где Неля? — спросила я.
— В больнице. Она вся обгорела. Нужен спирт.
Я смотрела на нее и ничего не могла понять. Почему Неля обгорела, если дом их цел и на кухне не видно никаких следов пожара?
— Она была в театре во время взрыва, — наконец сказала Нелина мама. — Теперь лежит в больнице. Я только что оттуда. Неля очень любит театр. И зачем она пошла на спектакль в такой злополучный день?
И опять Нелина мама заговорила о спирте:
— Сейчас ей очень нужен спирт, лечить ожоги.
Я прощаюсь с Нелиной мамой и бегу домой.
— Мама, Неля обгорела, она была в театре во время взрыва, — выпаливаю с порога. — Я должна пойти к ней в больницу. Отнести что-нибудь найдется? Ей очень нужен спирт.
Мама смотрит на меня, как на полоумную: откуда у нас спирт?
Она выходит на кухню и вскоре выносит что-то, завернутое в газету и сверху обмотанное куском материи.
— Отнеси ей болтушки. Только сейчас сварила. Пусть поест горяченького.
Через минуту я была на улице. Я помнила только об одном: идти как можно быстрее, чтобы не остыла болтушка. У женщины в белом халате я спросила, где лежат пострадавшие от взрыва в театре. Она показала рукой на второй этаж. Я поднялась по лестнице и вошла в палату. Огромная комната, вся заставленная кроватями. На кроватях лежали больные с забинтованными головами, руками, у многих ноги привязаны к веревке, свисающей с потолка. Одна женщина сидела на койке и держалась за живот. Другая перестилала свою постель, взбивая тюфяк, набитый соломой.
Больные голодными глазами уставились на мой узелок. Никто не мог сказать, где лежит Неля Ходунова. Тогда я сказала, что у нее ожоги. Мне показали койку в дальнем углу. Возле Нели сидела женщина и прикладывала к ее лицу кусочек марли, смоченный в какой-то жидкости. Женщина, видно, была из тех, кто уже начал выздоравливать. Как только я подошла, она отдала мне марлечку, а сама легла на свою койку.
Я держала в одной руке узелок, в другой марлечку и смотрела на Нелю. Руки и ноги у нее были забинтованы. Волосы обгорели, кожа на лице местами потрескалась. Я с трудом узнала ее. Бедная Неля!
Она хотела улыбнуться мне и не смогла.
— Смажь, — попросила Неля.
Я помочила марлечку в вонючей жидкости и смазала ею Нелино лицо. Руки ее неподвижно вытянулись вдоль тела, она не могла шевельнуть ими.
— Будешь есть болтушку? — спросила я. — Она вкусная, салом заправленная. Я тебя покормлю.
Неля с трудом повернула голову, отказываясь от еды. Она была очень слаба.
— У тебя есть зеркальце? — вдруг спросила она.
Зеркальце лежало у меня в кармане. Я опустила руку, нащупала зеркальце, кругленькое, маленькое, и хотела уже вынуть его, как вдруг в голове у меня промелькнуло: «Что же будет с ней, когда она увидит свое лицо?»
— Наверное, дома оставила, — сказала я. — В следующий раз принесу.
Неля промолчала.
— Знаешь, — сказала она тихо, — я была почти в центре взрыва. Очнулась в подвале, там было темно. Сначала я не чувствовала боли, испугалась темноты. Потом увидела свет в окошке… Еще не совсем стемнело.
Я поползла и выбралась…
— Не рассказывай, — прервала я Нелю, — тебе тяжело.
— Все равно. Помажь, а то кожу стягивает.
Она полежала немножко, закрыв глаза, видно, устала, потом посмотрела на меня и спросила:
— Скажи, у меня страшное лицо?
— Что ты, Неля, — поспешно ответила я, — что ты! Обыкновенное, такое, как и было.
— А почему мне никто зеркала не дает?
— Наверно, нет ни у кого. Теперь фабрики не работают, купить нельзя. У кого были зеркала — побились. Знаешь, как они легко бьются! Раз — и нет. Одни осколки. Из них ведь не склеишь…
Я замолчала, мне показалось, что Неля уснула.
Женщина, лежавшая на койке рядом, махнула мне рукой.
— Ты иди, иди, девочка, — сказала она тихо, — пусть поспит. Сон для нее сейчас — самое лучшее.
Я поставила узелок с горшочком возле Нелиной койки и на цыпочках вышла из палаты.
На улице было пасмурно. Над городом низко плыли облака. Поднялся ветер. Пылью запорошило глаза. Я торопилась домой, чтобы не попасть под дождь. Но не успела. Первые крупные капли упали на землю, прибили пыль, потекли по моему лицу, смешиваясь со слезами.
8
— Витя дома? — Элик просовывает голову в дверь. Глаза блестят, улыбка до ушей.
— Нет, — отвечает отец. — Ты заходи. Посиди, подожди его.
Элик не вошел, а влетел, как на крыльях. Он сел на диван, но никак не мог усидеть на месте: то вскакивал, глядел в окно, то снова садился.
— У тебя какая-то радость? — спрашивает отец.
— Да.
— Не секрет?
— Секрет.
— Дело твое. — И отец опять принимается за свою работу — плетет лапти. Лозы надрала я несколько дней назад, отец распарил ее и теперь плетет лапти сразу из четырех лозин.
Элик вертится на диване, ему не терпится поделиться своей радостью. Наконец он не выдерживает:
— Скоро я своего отца увижу.
Мама собиралась откусывать нитку да так и замерла. Отец с лаптем в руке тоже уставился на него. И я онемела от удивления. Точно все мы играли в «замри».
— Вот и хорошо, — первой очнулась я. — Ты давно мечтал о встрече с отцом. Теперь увидишься с ним. Поздравляю тебя.
— Ты понимаешь, что говоришь, Элик? Кто тебе сказал?
— Это и есть мой секрет. Ко мне человек от него приходил…
И он рассказывает нам, заикаясь от волнения, проглатывая слова. Он жаждет, чтоб и мы поверили во все это:
— Зашла к нам сегодня соседка Мария Юзафович, она на бирже работает. «Тебя, Элик, говорит, человек один спрашивает, он сейчас у меня сидит». Я иду к ней. Человек подает мне руку. «Я Степан, говорит, пришел из леса, из отряда имени Ворошилова. Твой отец меня послал, Петр». Как услышал я про отца, тут же готов был бежать в лес. «Почему же отец сам не пришел?» — спрашиваю. «Не мог, значит. Как мать поживает, как сестренки? Небось тоже хотели бы повидаться с отцом?» — «Конечно, говорю, все хотят его увидеть. Вот обрадуются, когда расскажу».