Прощай, Грушовка! - Галина Василевская

— Заметила?

— Заметила.

— Это чтобы они в печь не полезли. Там был спрятан приемник. А собирались мы не на гулянку… И тебе не нужно было приходить.

— А Женя — это Шабловский? — спросила я, уже лежа в постели.

Витя не ответил. Конечно, Шабловский, решила я, Витя говорил с ним про какие-то буксы и про стрелки. Если в буксы засыпать песок, тогда паровоз надолго выходил из строя. Женя Шабловский работает стрелочником на товарной станции.

Но почему Неля жила в деревне? Почему она не хочет говорить об этом? «Лучше не спрашивай», — вспомнила я. И белобрысый Петя Новиков тоже с ними. Не думала, что и он с ребятами дружит. Ни разу к нам не заходил. Да и на улице проходит мимо Вити, будто не знает его. Может, это конспирация? «Конечно, все они конспираторы», — засыпая, решила я,

5

В ночь на второе мая наши бомбили Минск. Проснулась я от взрывов. Дом сотрясался, звенели стекла. Рвались бомбы, хлопали зенитки. Я поняла: бомбят наши. Зачем фрицам бомбить город, если они в нем хозяйничают?

Витя открыл окно.

— Чтобы стекла не вылетели, — объяснил он маме.

По небу сновали лучи прожекторов. И когда один высвечивал самолет своим белым длинным лучом, тут же подключались другие прожекторы. Самолетик, светлый маленький крестик в небе, был мишенью, куда неслись снаряды. Самолет падал вниз. У меня обрывалось сердце, я думала: все, погиб. Но белые ленты прожекторов начинали снова метаться по небу в поисках самолета. Снова земля вздрагивала от взрывов. Витя смеялся:

— Не поймаете. Все равно уйдет! Сделает, что нужно, и уйдет.

Мне казалось, сотрясается весь город. А Витя радостно шептал:

— Вокзал бомбят. Там столько эшелонов скопилось! А вот уже бомбят электростанцию. Правильно, молодцы! Теперь поворачивайте на завод, туда паровозы пригнали на ремонт. Ну, Славка, блесни фонариком. Ну, еще, еще…

Я вспомнила, как бомбили поселок в самом начале войны. Тогда мне было страшно. Теперь я слышала, как воют бомбы, падая вниз, и радовалась. Вдруг в черном небе полыхнул столб огня.

— Попали! — даже подскочил Витька. — Прямо в завод! Так вам и надо! Это вам за Женю.

— Почему за Женю? — спросила я.

Витя не ответил. Гул нарастал, приближался. Хотелось бежать куда глаза глядят. Лечь на землю, втиснуться в нее.

Низко-низко над крышами домов пролетел самолет. Взрыва не было. Только издалека доносился его рокот. Значит, проскочил. Значит, уцелел. Зенитки стреляли реже. Не гудели самолеты в небе. Внезапно наступила мертвая тишина. Стало как-то не по себе, жутко. Витя долго смотрел в ту сторону, куда полетел наш самолет.

— А что с Женей Шабловским? — спросила я шепотом.

Витя ответил не сразу. Наверное, думал, сказать мне или не говорить. Потом сказал:

— Арестовали. И тут же увезли в Германию. Мы не успели ничего для него сделать. Только… отомстили сегодня.

— Как вы отомстили? — не поняла я.

Витя ничего не ответил. Потом вздохнул и, укладываясь в кровать, тихо сказал:

— Нужно мстить еще, еще сильней.

Я сажусь на краешек его кровати.

— Витя, — говорю я, соображая, что бы такое придумать, — давай взорвем полицию и Антона Соловьева вместе со всеми.

Витя положил руку на мое плечо:

— Не беспокойся, что-нибудь придумаем.

— Знаю я вас. Все без меня придумаете и сделаете.

— Спи.

Но мне не спалось. Я представляла себе, как бросаю гранаты в полицию, как Антон падает передо мной на колени и просит пощады. А я беспощадно строчу из автомата.

Всю ночь из окна мы видели пламя. Горел завод вместе с паровозами, стоявшими на ремонте.

Утром на заборы наклеили приказ полиции более тщательно затемнять окна.

К нам зашел Антон Соловьев. Мне показалось вначале: хотел похвастаться своей новой полицейской формой. Он ходил по квартире, как черно-серое привидение: серые брюки, на черной куртке большие серые обшлага, ворот и карманы тоже серые. Спереди пряжка, на поясе граната. Он высматривал что-то, даже заглянул за шкаф, где стояла бабушкина кровать.

— К утру освободить одну комнату. — С минуту он подумал и показал пальцем на мою с Витей комнатку: — Освободить! Оккупационная власть конфискует.

— Как же мы все в одной поместимся? — заплакала мама. — В могиле и то места больше.

— Если еще хоть слово скажете, так совсем выгоню. Знаю я вас, бандитов.

Антон хлопнул дверью, по ступенькам застучали его новые, с железными подковами сапоги.

— Костылем бы его огреть как следует! — рассердился отец.

Мама только рукой махнула:

— Поможет твой костыль! Надо что-то придумать, где детям спать?

— Может, мне с бабулей лечь?

— А что? — отозвалась бабушка. — Если обе на бок ляжем, то поместимся. А если две табуретки приставить, так совсем хорошо будет. Правда, внучка?

— Конечно. Еще как здорово будет!

Мама вздохнула:

— Табуретки сюда не приставишь. На полу пусть ляжет Витя.

Утром Антон привел к нам женщину. Но женщина была не одна. Ее сопровождал фашист.

— Глаша, — назвала себя женщина и сделала губы трубочкой.

Так в нашей квартире появилась Глаша. До войны она была домработницей. Солдата Ганса она назвала своим мужем. Мне противно было на нее смотреть.

Жила Глаша, как барыня. Ганс из деревни привозил ей продукты. Мы знали: и сало, и куры, и мука — награбленные. Глаша жарила, парила, дом наполнялся давно забытыми запахами. Глаша с аппетитом ела, кормила своего Ганса и хвалилась, что, когда закончится война, он подарит ей поместье.

— Помещицей буду, — говорила она и складывала губы трубочкой.

Ожидая Ганса, будущая помещица часами играла на балалайке «Во саду ли в огороде». Это было все, что она умела, повторяла одно и то же по сто раз в день, доводя меня до бешенства. Я не знала, куда деться от этих навязчивых звуков, затыкала уши и молила бога, поскорее бы пришел Ганс. Тогда Глаша перестанет играть.

А Витя почему-то подружился с Глашей, когда узнал, что Ганс работает механиком в мастерской, где ремонтируют танки. Витя чаще стал бывать дома, вертелся на кухне, когда шипел Глашин примус, и подолгу разговаривал с ней. Однажды я назвала Витю предателем. На мои слова он не обратил внимания, только цыкнул: говори, мол, потише, а то Глаша услышит.

— Ну и пусть услышит! — злилась я.

Витя загадочно улыбался.

Зашипел примус, на сковороде жарилась яичница на сале. Глаша бегала из комнаты на кухню, хлопала дверью, как хозяйка. Значит, пришел Ганс. Выпив шнапса, Ганс запевал тонким, писклявым голосом. Глаша ему подтягивала.

Мне противно было слышать этот «концерт», а Витя почему-то веселился. Я ложусь на бабушкину кровать и закрываю голову подушкой, не хочу слушать противное пение.

Утром из комнаты Глаши доносятся совсем другие звуки.

Ганс плачет, Ганс рыдает, Ганс не знает, что его ждет.

Вчера за десяток яиц отдал партизанам танк. Он не может успокоиться, бегает по комнате взад и вперед, рассказывает, как это случилось.

— Кто бы мог подумать?! Эти бандиты приехали на «опеле» в немецкой форме! Обер-лейтенант, красавчик, и трое солдат-танкистов. Предъявили документы. Все как полагается — печати, подписи. Только я говорю им: «Заправлять танк не буду, рабочий день кончился. Приезжайте завтра утром». Обер-лейтенант похлопал меня по плечу, улыбнулся: «Исправный танк нужен фронту сегодня, а не завтра. А за то, что задержу тебя на работе, так и быть, получишь десяток яиц, еще тепленьких. Пятнадцати минут хватит заправить танк? Исполняй приказ!» Делать нечего. Я верный солдат фюрера. Разве я мог не выполнить приказ офицера? Заправил танк горючим и открыл ворота. Они отдали мне десяток яиц, сказали «хайль Гитлер», сели в танк и уехали. А за городом подожгли танк. Я налил полный бак горючего! Разве я думал…

Ганс замолчал, еще быстрее затопал по комнате тяжелыми сапогами. Через час за ним пришли.

Будущая помещица плакала. А Вите почему-то опять было весело. Ганса отправили на фронт. В нашем доме стало легче дышать.

6

22 июня. Сегодня ровно два года, как началась война. У фрицев праздник, и они ради такого дня устроили себе выходной. Вите не надо идти в мастерскую. Из гильзы от патрона он мастерит зажигалку. Гляжу, как ловко он водит напильником, прилаживая к гильзе маленькое колечко.

Я вспомнила, как еще два года назад любила играть с мальчишками в войну. До чего же я была тогда глупая! Я так хочу, чтобы война поскорее кончилась, чтобы прогнали фашистов! И ночью можно будет спать спокойно, не прислушиваясь к тяжелому топоту сапог на лестнице. И можно будет учиться в школе, идти куда захочешь, не опасаясь, что тебя схватят на улице и увезут на каторгу в Германию. Два года перед глазами у меня пепелища, уже поросшие травой. Черные, обгоревшие коробки домов, одинокие и молчаливые. И как памятники посреди пепелищ возвышаются обгорелые печи.