Младший брат - Салтанат Бодыкова

уточняющие вопросы Лазарь не отвечал, беседовал он с невидимым фронтовиком, Грише и Жарасу приходилось строить догадки, подтверждение которым, можно было найти или не найти в следующих монологах.

Вот и сегодня молодые подельники препирались друг с другом, поглядывая на Лазаря.

— Тапанша керек, — сказал Жарасхан и на недоумевающий взгляд Григория, пальцами правой руки изобразил стрельбу.

— А, — кивнул Григорий, — ну да, шаришь командир, волына нужна, с ней на дело сподручнее идти. При виде Лазаря с волыной, фраера сами бы лопатники выворачивали.

Жарасхан открыл уже рот, чтобы изречь пустяковую сентенцию, но Григорий поднял руку, призывая помолчать: Лазарь изменился в лице, прислушиваясь, по всей видимости, к вопросу невидимки. Значит, сейчас начнет свой удивительный рассказ.

Молодые люди обратили внимание на то, как менялся весь облик Лазаря, когда он говорил от имени своего невидимого друга. Он обычно выпрямлялся, расправлял плечи, глаза светились задорным блеском, горестные складки, залегшие у губ, разглаживались. Он становился моложе на глазах, будто сбрасывал с плеч груз десятка лет.

Лазарь говорил на казахском языке, поэтому Гриша просто смотрел на него, предвкушая наслаждение от истории, нужно было только дождаться перевода, в исполнении Жараса.

— А в этом офлаге, ты был с сослуживцами, с которыми в плен попал?

— Сколько раз я тебе говорил, офлаг для офицеров, а я был в шталаге, лагере для простых солдат. Насчет тех, с кем в плен попал: одного застрелили, когда он вышел из строя, чтобы лужу обойти, другие сами поумирали от голода. Немцы нас презирали, называли монголами, дикарями, свиньями, избивали, унижали по-всякому. Я случай один, дикий, помню. Один из заключенных, когда нас гнали по дороге, отбежал немного в поле, нашел какой-то овощ полу гнилой и начал есть. И ладно бы, эти фашисты просто расстреляли бы его. Но они, когда привели нас в лагерь, поставили его перед строем, принесли какой-то инструмент железный и стали ввинчивать ему в ухо, прямо в мозг. Бедняга так кричал, умер не сразу. А мы все это видели и слышали. Я хотел закрыть уши и глаза, но тут проходивший мимо строя, один из надзирателей, непонятной национальности, подошел ко мне и прошептал: не делай этого, браток, а то тебя рядом с ним поставят. Этот надзиратель единственный, кто по-человечески к нам относился, так для виду, кричал, изображал ненависть к нам, а сам жалел. И вот, мы все стоим и смотрим, как умирает наш собрат в диких мучениях, у нас на глазах. Вот брат мой, говорит мне, чего ж ты не умер. Так в этом лагере, мало кому повезло умереть быстрой и легкой смертью. Потому я и записался в этот Туркестанский полк, не хотел умирать мучительной смертью. Да и тебе, Батыр, повезло, ты хоть и был на войне, а такого ужаса не видел. Поэтому-то и перебегали наши к партизанам, многие для этого и записывались в Туркестанский полк, чтобы сбежать. В плену было еще хуже. Эти фашисты, они же звери, да покарает их Аллах. Главного я видел один раз, узбек, зовут, вроде, Уэли Хаюм, рожа у него была хитрая. А вербовал нас другой, Ахмет. А вообще, я хочу рассказать тебе об одном человеке, Туркестанский полк, его идея. Я его не видел, его мало кто видел, он умер в конце сорок первого года. О нем мне рассказал один казах, не помню его имени, когда я служил уже во Франции, городок Анжи. Звали этого человека Мустафа Шоқай. Как жаль, что он умер. Знаешь, почему я жалею? Потому что, как сказал тот казах, Мустафа Шоқай хотел просто помочь пленным казахам, всем мусульманам, а потом в удобный момент развернуть полк против немцев. Эх, если бы он остался жив и выполнил задуманное, я вернулся бы домой, не пряча глаз.

В этом месте повествования Лазарь всплакнул и продолжил.

— А этот узбек, Уели Хаюм, возможно, приложил руку к его убийству, сказал мне мой сослуживец. Ненавижу его, он оказывается, наказывал жестоко мусульманских солдат, видимо, выслуживался перед немцами. Один из немецких офицеров любил поиздеваться над нами, построит роту, сначала обзывает свиньями, ублюдками, а потом закидывает грязью, рядом с ним, перед строем немцы, для его удобства, ставили ведра с жижей из песка. Сукины дети! Как можно мусульман свиньями называть, в свиней, все знают, Аллах обратил грешных людей.

Внимательно слушающий его Жарас, скороговоркой, в общих словах, переводил для русского товарища исповедь Лазаря, когда он замолкал, начинали обсуждение услышанного.

— Так у нашего Лазаря, видать, братуха был, может, вот этот невидимый и есть он.

— Может быть, значит, не совсем сирота безродный.

— А я не пойму, этот Туркестанский полк, против кого воевал? Лазарь наш в плену же был, как он мог воевать? И чего это, немцы с ними вошкались, а?

— Не знаю, Гриша, имена, вроде, все азиатские и при этом немцы, партизаны какие-то, русских солдат нет.

— А этот Элехай какой-то, что у них вроде, как главный был, да, Жорик? А что за хрен этот Мустафа, я не понял.

— Ну он говорит, что вот этот Мустафа, вроде как, пожалел этих бедолаг и решил создать свой полк мусульманский, а там в нужный момент ударить по немцам, но не успел, умер.

— А слушай, неплохо придумал этот, в тылу немцев наш полк.

— Тихо, он сейчас говорить будет.

Лазарь, действительно очнувшись от глубокой задумчивости, повернул голову к невидимому собеседнику и слабым голосом продолжил свое повествование.

— Он хотел помочь нам, братьям по вере, да вознаградит его милостивый Аллах за благое дело! Если бы ты знал, какие мучения пришлось пережить нам в плену. Мучения начались с дороги в пересыльный лагерь, нас везли в вагонах, непригодных даже для скотины. Мы стояли вплотную друг к другу, дышать из-за смрада было нечем. На станциях нас кормили какой-то серой похлебкой, не знаю, что это было, на вид просто отвратительная. А иногда и вовсе не кормили, это было наказанием за какие-то мелкие провинности. Нас не считали за людей, относились хуже, чем к скотине. Малую нужду мы были вынуждены справлять прямо на пол вагона, а большую…

Мужчина закрыл обожженное лицо руками, парни с жалостью наблюдали за ним. Григорий по обыкновению, не стал тормошить Жараса с переводом, по искаженному от боли, лицу Лазаря было видно, как тяжело даются ему эти воспоминания.

— …испражняться нам приходилось в головные уборы — кепки, фуражки — или отрывали ткань от одежды, а потом выкидывали это в маленькое окошко в вагоне, под самой крышей. Воздух в вагоне