Младший брат - Салтанат Бодыкова

аулом и кладбищами, степь имела некоторую возвышенность, холм и поразмыслив немного, Канабек отправился туда. И не ошибся.

Брат лежал, закинув руки за голову на расстеленном чапане, на том склоне холма, что не был виден со стороны аула. Густая трава, облепившая холм скрадывала шаги и несколько минут Канабек, не замеченный, наблюдал за дремавшим, под полуденным солнцем, братом.

Стрелять исподтишка было неправильно, поэтому он поднял, затерявшийся в траве, камешек и кинул в лежащего. Тот поднял голову, в недоумении, оглядывая окрестности. Затем, словно почувствовав чье-то присутствие, резко сел и повернулся.

— А, это ты, привет, ты один?

— А ты, один или с этим, твоим дружком? А то, у меня патронов мало.

— Ты о чем, Канабек? Ты пришел меня судить. Убить меня хочешь? Но я свое, уже отсидел. Я за все ответил.

— А, по-моему, не за все, но вот сейчас ответишь.

Канабек, сунув руку за пазуху, вытащил оттуда трофейный люгер, взвёл курок и вытянул руку. На фронте, однажды, ему довелось наблюдать сцену расстрела дезертиров и слова, предварявшие это действо, врезались ему в память.

— Именем Союза Советских Социалистических Республик…

Он выстрелил, не договорив… Айнабек резко вскочил на ноги, всматриваясь в брата так, будто видел впервые, попятился, пуля просвистела, рядом с ухом. Разом побледневший, он развернулся и бросился бежать вниз, по склону… Канабек выстрелил снова. Пуля на этот раз достигла цели, потому что Айнабек вскрикнул, остановился и прижимая руку к груди, медленно повернул голову, затем рухнул на землю.

Канабек стоял на вершине холма, не шелохнувшись, молча наблюдал за тем, как валится в густую траву тот, чьей смерти он желал, чуть ли не с детства. Подходить, добивать не стал. Убивать родного брата, оказалось не столь легким делом, как ему думалось. Все-таки, он не фашист.

Он спустился по другой стороне холма, а перед глазами стояло лицо брата, с детским выражением удивления и легкого испуга.

Он видел это лицо каждую ночь, во сне. Почти месяц. Пока к ним домой не пришел оперуполномоченный милиционер, приехавший из города.

Пожилой капитан милиции короткими предложениями объяснил причину своего появления.

— В городе появилась банда. Грабят людей. По последним данным, у них новенький.

Вроде с прибабахом. И этот чокнутый, с вашего колхоза.

Он замолчал и Канабек, осторожно уточнил.

— А причем тут я?

— Я поговорил с участковым, с местными. Они говорят, брат ваш с войны вернулся пришибленный какой-то, с контузией, вроде. Разговаривал все время с кем-то, нес какую-то околесицу, в общем вел себя очень странно. Так вот, где он сейчас?

— Это не он, мой брат мертвый, убили его.

Мелькнула неприятная мысль о всезнающих аульчанах, от которых они пытались скрыть недуг Айнабека.

— А когда вы его видели в последний раз?

— Больше трех недель назад.

— Значит, вы ручаетесь, что это не он с бандой орудует.

— Нет, товарищ капитан, это точно, не он.

— Жаль, я надеялся через него на банду выйти.

Целую неделю после убийства, Канабек не находил себе места. Все правильно, ведь, сделал, наказал преступника, а душу терзает неясная боль.

Наконец решил, если его поступок верный, почему он должен его скрывать. Он пришел к отцу и просто, без обиняков, выдал.

— Отец, я наказал преступника, я убил Айнабека.

Толеутай-ата помотал головой и подслеповато прищурился.

— Что ты такое говоришь, дитя мое. Кого ты убил? Ты убил своего брата?

— Да. Только не брата, я убил предателя.

— Ты похоронил его?

— Н-нет, отец, что-то я не подумал об этом, — смущенно пробормотал Канабек.

— Где он сейчас?

— Не знаю, там, за холмом лежит, наверно.

— То есть, как это не знаешь? Сколько времени он там лежит?

— Неделю.

Старик поднял суровый взгляд на сына.

— У-у, несчастный, убить у тебя ума хватило, а похоронить по-человечески, нет. Оставил тело брата, как падаль. Неужели я этому вас учил? Я так вас воспитывал, скажи мне?

Старик, опираясь на сундук, поднялся с расстеленных одеял, на которых отдыхал, не замечая протянутой руки сына.

— Пойдём, принесём его, похороним по всем правилам.

Они поднялись на холм и стали внимательно, куда доставал взгляд, осматривать склон, густо покрытый травой и кустами тобылға. Канабек спустился к тому месту, где, как он помнил, упал, застреленный им, брат. Тела Айнабека не было, лишь в траве присохли темно-бурые, почти черные пятна. Как ни приглядывался Канабек, выискивая следы крови, ничего не обнаружил. Его охватило жгучее раскаяние, ненависть к брату зашла слишком далеко, даже злейший враг заслуживает быть преданным земле.

Вернулся к отцу, ожидавшему его на вершине.

— Нет нигде. Может, зверье растащило.

Отец молчал и его молчание было хуже бранных слов.

— Бедный, несчастный мой сын! У тебя, снова, нет последнего пристанища. Где бы ни находилась сейчас твоя многострадальная душа, знай же, я скорблю о том, что не уберег тебя от мучений, выпавших на твою долю и о том, что подверг тебя осуждению. Я прощаю тебя, пусть даже не простят тебя люди. Я прощаю тебя, даже если не простит тебя Всевышний.

Седовласый старец расправил плечи, все еще хранившие, несмотря на груз прожитых лет, остатки былой мощи, тяжело вздохнул и повернулся, печальным взглядом обозревая, сначала правую сторону от холма, а затем левую. Он спустился вниз, но не в сторону аула. Он шел к кладбищу и его долговязая, согбенная фигура выражала глубочайший укор всему, что происходило и что находилось за его спиной.

Когда при спуске, отец стал забирать вправо, Канабеку стало понятно, отец решил посетить кладбище. Сыну должно идти за отцом, но слишком глубоко давит тяжесть в груди, потому Канабек, еле передвигая ноги, направился в сторону аула, еле слышно приговаривая.

— Отец, да что случилось, найду я его и похороню.

Позже, на двойных похоронах, вспоминая этот разговор с отцом, Канабек, не раз, горько жалел об этом. Возможно, именно эта черная весть, подтачивая изнутри, укоротила его дни. Отец из рода батыров, мог прожить еще годы, а протянул после этой новости всего лишь двадцать четыре дня.

Глава 12 Портрет

С ранних лет Канабек чувствовал тягу к рисования. Даже не к рисованию, а к созиданию необычных картин. Воображение било ключом. И в решетках кереге, и в узорной кайме пиалы, и в пламени очага, и в капле воды, видел он то, чего не видели другие. Степь для него представала, то пожилой, мудрой женщиной в белом жаулыке, то беззаботно кружащей в танце, девушкой с косами в монистах. А небо в облаках, сколько картин там можно