Младший брат - Салтанат Бодыкова

опухших детей, один мальчик был ещё жив, моргал глазами. И немец сказал правду, пока мы мертвечину ели, наша власть ела досыта. Мы с голода опухали, а Галащекин, шайтана отродье, последнее у нас отбирал. В каждой юрте его проклинали.

Толеутай-ата все помнил, тогда его семья жила в другом месте. Трупы валялись везде, в домах, на улице. Да, он своими глазами видел, эти закостеневшие мертвые тела, которые кто-то поднял и в вытянутые, правые руки каждого вложил записки. Он взял одну такую записку, слова на русском языке. Показал соседу, тот перевел. Там было написано: вот, результат вашей коллективизации.

Он видел столько страшного за всю жизнь, но как истинный верующий, исповедующий смирение перед Всевышним, никогда не роптал на судьбу и уж тем более, не обвинял в этом никого. И власть, в том числе.

— Сынок, не ищи оправданий. Просто признай, ты проявил слабость духа.

— Может я и проявил слабость, но я никого не убивал, отец. А в том, первом бою, я в каждом из советских солдат видел брата и боялся стрелять. И не грабил никого, отец.

— Почему же немцы тебя за это не расстреляли, — усмехнулся Канабек, исподлобья глядя на брата.

— Не знаю, братишка.

— Не называй меня так, ты, предатель.

— Вот как, — разозлился Айнабек, — русский Владимир тебе роднее, чем я, сына его именем назвал.

— Да, а он свою дочь назвал также, как зовут мою старшую. Мы договорились об этом на фронте.

Канабек повернул голову к сидящему, рядом, отцу и спросил.

— И ты, конечно же, его прощаешь?

— Ты же видишь, как он себя наказал, он сошел с ума. Бедный мальчик, как хорошо, что Жамал не дожила до этого дня…

— Хорошо, — согласился с ним Канабек, — Анашым его точно бы простила. Ответь мне, отец, он, по-прежнему, твой любимец.

— Зачем и ты, сынок, рвёшь мне сердце… Я всегда любил всех своих детей одинаково. Я надеюсь, ты, когда-нибудь поймешь меня.

Айнабек переводил тревожно-плаксивый взгляд с отца на брата, не понимая, почему они говорят о нём, как о неживом, как будто его здесь нет и вдруг, рухнув на колени, подполз к отцу.

— Отец, я не служил в легионе, он все врет.

— Кто? — устало обронил старец.

— Этот солдат, Батыр, — он кивнул на дверь, за которой скрылся его однополчанин.

— Здесь нет никакого солдата, сынок.

— Конечно, он ушел, я его выгнал. Аман, позови Батыра.

— Сынок, — Толеутай-ата поднимает голову и смотрит в лицо сына, — никакого солдата по имени Батыр здесь не было и нет.

— Но он же вам, сейчас, рассказывал про легион.

— Это ты, нам рассказал про легион.

— Отец, ну что вы, я сейчас позову его и вы…

— Сынок, сколько лет твоему Батыру, откуда он взялся?

— Ему тридцать пять лет, мы воевали вместе.

— Тридцать пять было тебе, когда ты попал в плен.

Седовласый отец стал гладить голову своего взрослого ребенка и говорить, ни к кому не обращаясь.

— Душа человека всегда противится нечистому. Вот и душа моего сына умерла и отделилась от него. Бедный, несчастный мой сын.

— Я просто хотел жить, отец…

— Все хотят жить, но вот как жить, все решают по-разному.

Айнабек встал и затравленно озираясь, попятился к выходу.

— Отец, простите, простите меня все.

У двери развернулся и споткнувшись о порог, вывалился наружу. Канабек, посидев немного, вышел за ним следом.

Старший брат медленно брел в сторону степи, раскачиваясь пьяной походкой и, как в бреду, повторял.

— Я же говорил тебе, не надо было рассказывать.

— Эй, — окликнул брата Канабек, — ты уходишь и всё?

Тот остановился, повернулся, вгляделся и явно, не видя никого перед собой, пролепетал.

— Что вам всем нужно? Я же сказал, я просто хотел жить.

— А надо было просто… умереть.

Глава 11 Месть

После признания Айнабека, Канабек стал подсаживаться к отцу, чтобы прояснить, мучивший его, вопрос. Между ними происходили разговоры, одного и того же содержания.

— Отец, ты так просто отпустил его, предателя?

— А что мне делать?

— Как это, что делать, в милицию его надо сдать.

— Он за свое преступление отсидел, сколько власть посчитала нужным.

— А я считаю, этого мало.

— Достаточно несчастий на его голову. Оставь его в покое.

— Ты его отец, это позор, прежде всего, для тебя. Это ты воспитал предателя! Скажи свое отцовское слово, выгони его из дома, из аула.

— Сын мой, усмири свой гнев. Просто представь, что это ты сейчас на его месте.

— Я бы никогда не стал предателем! А если бы и стал, вы бы меня не простили. Это я точно знаю.

Последние две фразы, он пробормотал себе под нос, так что старик не расслышал.

— Это ведомо одному Аллаху.

— Причем тут Аллах, я знаю!

— Человек слаб, по природе своей, а ты очень молод и несмотря на войну, жизни еще не знаешь.

После таких разговоров, Канабек обычно лежал, хмуро уставившись в потолок. А через день, под тем или иным предлогом, снова начинал свой бесконечный спор с отцом. И однажды, вместо отца, ответила его жена.

— Чтобы он ни совершил, он остается вашим братом, сыном ваших же родителей. И когда вы требуете смерти для предателя, помните, у него есть дети. Как вы будете смотреть им в глаза, если их отец умрет? Это неправильно, ни по человеческим, ни по божьим законам.

Чем сильнее оказывалось противодействие со стороны родных, тем сильнее укреплялся Канабек в мысли о своей правоте. Лишь один аргумент пробил небольшую брешь в обороне его фактов: дети Айнабека. Не найдя достойного ответа, он про себя малодушно решил, ничего, в будущем они поймут, что я был прав.

Брат домой не возвращался, будни потекли в привычном русле, но вместо облегчения, эта умиротворенная жизнь принесла Канабеку ощущение жестокой несправедливости.

Вот уже несколько дней, Канабек не мог отделаться от навязчивой мысли… Его брат, предатель, ушел от расплаты за свое преступление. И после недолгих размышлений, он пришел к выводу, что должен сам наказать брата за измену Родине…или за что-то другое, в чем он, несомненно, был виноват.

Сегодня, он встал пораньше, выпил с женой две пиалы утреннего чая, достал со дна сундука, завернутый в холщовую тряпицу, припасенный на фронте, пистолет марки «Люгер», спрятал его во внутренний карман пиджака и вышел из дома.

Прошли два часа напрасных поисков прежде, чем Канабек понял, брата нет в ауле. И это было странно, без паспорта бывший заключенный не мог жить в городе, а в другом колхозе устроиться не так легко.

Между