Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

15 тысяч французских ливров, не показывал собою большого образца. Весьма хорошо можно применить к тогдашним россиянам сказанное некоторым саксонским офицером покойному королю польскому [Августу II] о некоторых господах его двора: «Государь! надобно городские ворота сделать гораздо больше, чтобы все дворяне, носящие на плечах своих целые деревни, могли чрез них проходить»[172] – так характеризовал Манштейн придворное общество при второй женщине-императрице.

Анна Иоанновна, получавшая, по приказанию Петра I, на расходы «столько, без чего прожить нельзя»[173], вырвавшись из провинциальной Митавы на трон самодержавного и богатейшего государства, стремилась сделать свой двор превосходящим по роскоши и великолепию все европейские дворы. Общая сумма расходов на его содержание была установлена с 1733 года в 260 тысяч рублей ежегодно[174]. Русский историк Д.А. Корсаков писал: «Роскошь двора Анны Иоанновны поражала своим великолепием даже привычный глаз придворных виндзорского и версальского дворов. Жена английского резидента леди Рондо приходит в восторг от великолепия придворных праздников в Петербурге, переносивших ее своей волшебной обстановкой в страну фей и напоминавших ей шекспировский “Сон в летнюю ночь”. Этими праздниками восхищался и избалованный маркиз двора Людовика XV, его посол в России, де-ла-Шетарди. Балы, маскарады, куртаги [императорские выходы], рауты, итальянская опера, парадные обеды, торжественные приемы послов, военные парады, свадьбы высоких персон, фейерверки пестрым калейдоскопом сменяли один другой и поглощали золотой дождь червонцев, щедрой рукой падавший на них из казначейства… Почти сплошной праздник шел целый год у императрицы!»[175]

Немалую роль в этом сыграл Бирон, который «великий был охотник до пышности и великолепия; и сего довольно было для внедрения императрице желания сделать двор свой самым блистательнейшим во всей Европе и употреблять на то чрезмерные издержки»[176]. Так «роскошь и мотовство, поощряемые государыней, стали считаться достоинством, дававшим более прав на почет и возвышение, нежели истинные заслуги»[177]. Однако доморощенным европейцам еще не хватало сноровки и естественности в копировании европейских образцов: «…самое богатое платье часто обезображено было весьма худо причесанным париком, или прекрасная ткань парчи испорчена была неискусным портным, или ежели все в платье было удачно, то недоставало пристойного конюшенного для езды прибора. Великолепно одетый человек ехал в худой коляске, запрягаемой клячами. Такой же вкус наблюдался в уборах и опрятности домов; с одной стороны, видно золото и серебро кучами, а на другой – самое великое неопрятство»[178].

При Анне Иоанновне карточная игра появилась при дворе; это были европейские азартные игры – квинтич и фараон. Вот как характеризовали эту ситуацию современники: «При дворе бывали великие игры, от которых многие составили свое счастье, а большая часть от того разорилась. Мне часто случалось видеть, что за одним приседом проигрывали до 20 тысяч рублей в квинтич или в фаро»[179]; «У царицы приемы похожи на частные собрания; придворный круг составляется на какие-нибудь полчаса. После того государыня и принцессы [Елизавета, Анна Леопольдовна] садятся играть в карты; их примеру следуют также лица, которые остаются и любят игру»[180].

Сама императрица играла для того, чтобы проиграть. «Она держала тогда банк, но понтировать тем только дозволялось, кого сама назначала, и кто выигрывал, тотчас платила; а как обыкновенно играли на марки, то сама никогда не брала денег от проигравших ей»[181].

Бирон, еще будучи студентом Кенигсбергского университета, был высечен товарищами за мошенничество в карты[182], а став всесильным фаворитом, «не мог провести ни одного дня без карт и играл вообще в большую игру, находя в этом свои выгоды, что ставило часто в весьма затруднительное положение тех, кого он выбирал своими партнерами»[183]. Р. Левенвольде был страстным приверженцем карточной игры, «от которой совершенно разорился, проигрывая за одним приседом великие суммы»[184].

Карточная игра становится одним из заметных занятий лиц высшего круга. Жена английского резидента при русском дворе, леди Рондо, сообщала своей соотечественнице: «У супруги польского министра [польско-саксонского посла Лефорта] бывают каждый вечер собрания, собираются все люди хорошего общества, но, к крайнему моему огорчению, большая часть их сходится для игры, хотя никого к ней не принуждают… На эти собрания приходят когда угодно, без всякого приглашения; для тех которые желают оставаться, бывает ужин, и я думаю, что беседа была бы там приятна, если бы карты не были известны в России»[185].

Показательно также, что в комнатах ледяного дома среди таких необходимых для сиятельного шута князя М.А. Голицына и его жены вещей, как кровать, стол, стулья, посуда, зеркало, шандалы, часы, были и «для играния примороженные подлинные карты с марками»[186]. В Петербурге, на Вознесенской улице, открылся первый специализированный игорный дом немки Дрезденши[187].

В условиях подражания всему европейскому русский праздный класс перенял у западноевропейского, наряду с другими внешними элементами культуры, и европейские карточные игры как один из способов приличного и благопристойного (а по сути демонстративно-праздного) времяпрепровождения и как один из способов демонстративного расточительного потребления. При постоянном наращивании демонстративных расходов, которые свидетельствовали о высоком положении в обществе и обеспечивали уважение окружа-ющих, выигрыш в азартной игре сделался источником средств для таких расходов, а проигрыш (чем крупнее, тем лучше) являлся доказательством финансового благополучия.

Таким образом, со второй трети XVIII века карточная игра становится одним из элементов жизненного уклада придворного общества и начинает восприниматься не только как игра, ценная сама по себе, но и как форма расточительства и обогащения, присущая лицам, занимающим высокое общественное положение и приобщенным к европейской культуре.

Маркирование карточной игрой не относящихся непосредственно к ней самой значений отвечало общей ситуации семиотизации сферы обыденного поведения в петровской и послепетровской дворянской культуре. «Образ европейской жизни удваивался в ритуализованной игре в европейскую жизнь. Каждодневное поведение становилось знаками каждодневного поведения. Степень семиотизации сознательного, субъективного восприятия быта как знака резко возросла, бытовая жизнь приобретала черты театра»[188].

В годы правления Елизаветы Петровны демонстративная праздность и демонстративное потребление при дворе продолжали наращивать обороты. «Джентльменский набор» придворного обогащается новыми элементами: специализированной прислугой, изысканной кухней, открытым столом для званых и незваных гостей, выписываемой из-за границы обстановкой дома и так далее.

«Двор, подражая или, лучше сказать, угождая императрице, – отмечал М.М. Щербатов, – в златотканые одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии – все что есть богатее, в столе – все что есть драгоценнее, в питье – все что есть реже, в услуге – возобновя древнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их. Экипажи возблистали златом, дорогие лошади, не столь для нужды удобные, как единственно для виду, учинились нужны для