Победное отчаянье. Собрание сочинений - Николай Щеголев

Гонг

Стараюсь жить попроще, без утонков, –Сплошная трезвость, здравый смысл во всем…Вдруг – странный, тяжкий звук, как будто гонгаУдар!.. И всё меняется кругом.

Знакомый звук, как мир, больной и старый,Пронзительный, надрывный и лихой…Чайковский ждал такого же удара,Бетховен, будучи уже глухой.

Толстой, насупленный, косматобровый,В биеньи жизни звук тот различал,И вздрагивал, и вслушивался снова,И вышла «Смерть Ивана Ильича»…

У Чехова – «Вишневый сад»… У БлокаРасцвел над бездной «Соловьиный сад»…Везде – куда ни глянь! – над одинокойДушой мечи дамокловы висят…

И я, пигмей, живу и не горюю…Вдруг грянет гонг, и станет жизнь тесна,И хочется проклясть ее, пустую,Проклясть ее и прыгнуть из окна.

До вечера влачится тупо время,Живешь в каком-то гулком колесе,Ругаешься и плачешься со всеми, –Другой и все-таки такой, как все.

Как все, как все!.. Нет певческого дара.Я – пустоцвет… Ну что ж! напьюсь тайкомИ буду до надсады «Две гитары» –Мотив давнишний, затхлый, стертый, старый,Мне в уши занесенный ветерком,Себе под нос мурлыкать тенорком…

Ровно в восемь

Ровно в восемь меня ты встречала.Я бежал и не мог продохнуть,Наступая на цепи причалов,Изъязвивших песчаную грудь.

Впрочем, «грудь» – устарело, избитоДля земли, для воды, для песка…Я на прежних поэтов в обиде,Что посмели они истаскать

Всё дотла, и всё выпить до краю,И беспечно мотать до меняТо, что ныне во мне закипает,Улыбаясь, дразня и маня.

Но и хуже мы муки выносим, –В зное лета и в вое зимыМне осталось одно: ровно в восемь, –Точка в точку, – встречаемся мы.

А в дурную погоду заочноДля тебя составляю я речь,Где любовно приветствую точностьИ рассчитанность времени встреч.

Покушавшемуся

Неделя протекала хлопотно.К субботе ты совсем раздряб.Пришел к реке, нырнул и – хлоп о дно! –Оставив пузыри и рябь.

Но на мостках матрос внимательныйНе потерял момента, и, –Стругая гладь, спешит спасательныйМотор, надежду затаив.

Прыжок. И вынут утопающий –Свободе личности назло.Ах, вымокшая шантрапа! ЕщеПечалится: не повезло.

Беда! становишься ехидою,Беседуя с тобой. Ты – тот,Кто жизнь считает панихидою,Тогда как жизнь – переворот.

Тогда как жизнь – великий заговорГромов и ловля на летуКлинков, взлетающих зигзаговоВ нетронутую темноту.

За городом

Лихие цирковые Арабеллы,Театры, мостовые мне нужны…Полмесяца живу как оробелый, –Не сладить с новизною тишины.

Открыты окна. Легкие ударыКалиткою. А в воздухе сквозятШесты шаланд, сверканье самоваровИ бочек, за которые – нельзя…

И надо мной поблескивают щелиНа потолке; и небо надо мной;И – если дождь, то летние капелиОбрызгивают музыкой земной.

Лиризм растет… Но перееду в город,Обогатив словарь своих стихов, –И снова стану петь, что я расколотИ устаю от всяких пустяков.

Как девочка, душа наденет капор…Но будет верить в свежесть ветеркаИ будет ждать, чтоб чудом дождь закапалС непроницаемого потолка.

Серебряные дни

Летом – мрачная закабаленностьИ девиз: «от всего отрешись!»А зимой, как ни странно, – влюбленностьИ в тебя, и в работу, и в жизнь.

Дни серебряные, словно проседь.Век писал бы, но твой бубикопф,В сочетаньи с улыбкою, проситПрекратить сочиненье стихов.

Над душой моей сложной и хрупкойТы смеешься чуть-чуть, – почемуИ зову я тебя «острозубкой»И не сразу, не сразу пойму.

Но у родственников – вечеринка,Где – веселье: ты в самый разгарНарисуешь «поэта на ринге», –Так, для смеха вертящихся пар.

И, следя за пунктиром рисунка,Очаруюсь тобою я сам.Я – мальчишка, держащийся в струнку,Как бы наперекор небесам.

А когда под влияньем моментаВсе хохочут, виктролу скрутив,Ты велишь мне идти к инструментуИ сыграть наимодный мотив.

И в биеньи нерусского вальса,Сонни-бой и танго «Аргентин»Ты вселяешься вся в мои пальцыНад просторами клавишных льдин!

Отупение

Слов уж не было…ЯПоникал,Как под градом доносов,И в пространствоРонял, –Клеветнической тучей гоним, –Так тягуче слова,Что казалось, –Н а в у х о д о н о с о рСлишком краткое словоВ сравненииС каждымМоим.

От самого страшного

Я стою у забора. Сквозь воздух вечернийДолетает из дальнего сада симфония,Вероятно, продукт математики Черни,Виртуозности Листа, – Сальери агония.

И какие созвучия! Чем обогреешьИх полет? Прикасаясь к ушам, холодят ониДо мурашек, до дрожи. И тянет скорееВ освещенную комнату. Там благодатнее.

Там и легче. А утром, когда, обозленный,Выбегаешь и щуришься, сутки прободрствовав, –Воспаленные веки на вязах зеленыхОтдыхают от самого страшного, черствого.

Друзьям

Для них, нелепо запоздавших,Создавших смуту вкруг меня,Я нахожу слова постарше,Чем те, которыми звенят,

Чем те, которыми пророчат,Чем те, которыми клеймят,Чем даже те, что счастье прочатИ затуманивают взгляд.

Друзья, вонзившиеся в сутки,Как нить закатного луча, –Они живут в моем рассудкеРазоблачителями чар.

И, растворяясь в их советахТак, как в стакане – сулема,От бьющихся в окошке веток,От ветра – я схожу с ума!

Чтоб стать впоследствии к ним ближе,Чем в эти снеговые дни,Я обнимаю груды книжек,Которые прочли они; –

Чтоб им, которые мутилиВо мне спокойствия струю,Излить в незыблемом мотивеКолеблемую жизнь мою!

«Устаю ненавидеть…»

Устаю ненавидеть.Тихо хожу по проспектам.«Некто в сером» меняВ чьи-то тяжкие веки влюбил.Устаю говорить.Пресловутый и призрачный «некто» –Надо мной и во мне,И рога – наподобие вил.

Впрочем, это гротеск.«Некто» выглядит благообразней, –Только рот как-то странно растянутПри сжатых губах:Таковы и лица людей в торжественный праздник,Если отдыха нет, –Борьба,Борьба,Борьба!

Я себе говорю:Мы сумеем еще побороться,А покаСтану петь,Стану сетовать,Стихослагать!И пишу,И пою,И горюю, –Откуда беретсяЛихорадочность музыки,Бьющейся в берега?

Непонятно!Ведь я потерял беспорядочность мнений.Я увесист, как полностью собранныйРокамболь.Я лиризм превозмог.Но достаточно книжных сравнений,Как прочитанноеОбернется в знакомую боль.

Через двадцать пять летТы увидишь, что мир одинаков,Как всегда,И что «некуда больше (как в песне) спешить».И, вздохнув, захлебнешьсяВ обилии букв и знаков,Нот, и шахматных цифр,И запутанных шифров души.

«Вечер. Горизонт совсем стушеван…»

Вечер. Горизонт совсем стушеван.Печь, диван, присутствие кота.Ручкой тонкою и камышовойЯ пишу на длинных лоскутах.

Ветерок колеблет занавеску,Занавеска к абажуру льнет.Точно Гоголь, я в турецкой феске, –Остролиц и холоден, как лед.

Музыка несется ниоткудаВ форточку и в уши – напролом.Обожаю внешние причудыИ, в особенности, за столом.

Я пишу. В окне горит веранда.Перетряхиваю ритмы дня.За стеною спорят квартирантыНе о том, что трогает меня.

Вот сегодня я листал Толстого,Кажется, четырнадцатый том –Педагогики его основа, –И всё время думал: не о том!

Думал до надсады долго, много,Щуря уголки зеленых глаз,Только к вечеру моя тревогаТяжко в эти строки улеглась.

Но отчаянье, как Лорелея,Всё поет, и падаю в прибой, –Я, казненный, как поэт Рылеев,Только не другими, а собой!

«Нас всё время наказывал Бог…»

Нас всё время наказывал Бог.Мы умели хотеть, мы боролись,Мы не ждали, чтоб кто-то помог,Шли мы к северу, прямо на полюс, -

А потомок прочтет свысока,Как мы шли сквозь поля ледяные -То без Бога, то без языка,То без солнца – в огромной России!

Сон