Слободка - Михаэль Верник

хотелось исчезнуть, очутиться в любом другом месте, только не ощущать на лице пронзительный взгляд Васылыны, на который натыкался, как пчела на шип. Она никогда не заговаривала со мной, но её плотоядного взгляда хватало, чтобы остаток дня я проводил в меланхолии, дома, среди книжек. Подпитывая приключениями любимых героев пошатнувшуюся мальчишескую отвагу.

С другими детьми баба Васылына не церемонилась. Могла накричать, погрозить суковатой своей палкой, кинуть щепкой вслед башибузукам. А на меня только смотрела…

Однажды я услыхал, как она сказала соседскому Саньке, местному заправиле, моему доброму другу и злому гению, когда тот подбивал нас очистить от свежесозревшего гороха соседский огород: «Тильки це жидэнятко оставьтэ в покое». Я уже знал, что «жидёнок», «еврейчик» – это определения, выделяющие меня из оравы других пацанов, знал, что за обращение «жид» надо сразу бить в морду, но смысл этих мантр до меня не доходил. Я не видел, что чем-то отличаюсь от своих корешков–слободчан, да и они признавали во мне равноценную единицу.

В доме, хоть старшее поколение говорило на идиш, родители уже, практически, не знали этого языка. Моя слободская бабушка, мамина мать, была одной из первых комсомолок города. Поэтому о соблюдении каких-либо религиозных традиций, (а еврейские традиции все религиозные) речи не шло. Пускаясь в воспоминания, она иногда проговаривалась, что в годы её детства, до революции, в праздники, они всей семьей шли молиться. И я живо представлял себе, как в Первомай вся многодетная семья моей бабушки, возглавляемая прадедом с окладистой бородой, знакомым мне по старинному фото, увитая кумачовыми лентами и украшенная гвоздиками, степенно шагает в направлении Троицкой церкви. Про вторую бабушку, мать отца, я слышал, что в Пасху она была в синагоге. Для меня, тогдашнего, это звучало так же бессмысленно, как если бы сказали, что в День рационализатора она была на конференции. А тут – «жидэнятко» из старческих уст бабы Васылыны. Не прикажете же бить по морде. Охота лезть со всеми в чужой огород у меня, на этот день, пропала.

Через некоторое время Санька, в очередной раз обиженный бабой Васылыной, предложил мне её взорвать. При этом он вытянул из кармана бечёвку с прикрученными на одном конце квадратными батарейками и уверил меня, что если батарейки закрепить на пути у бабки Васылыны и покрепче дернуть за бечёвку, то батарейки взорвутся и, если повезет, разорвут старуху. Отказаться от диверсии у меня, несмотря на природную робость и нелюбовь к брутальному насилию, не было сил. Уж очень много было «за». Батарейки были заложены и замаскированы под крыльцом Васылыны. По всем правилам фильмов про партизан. Дело было ранним вечером. Начинающийся закат уже пригасил краски яркого лета. Мы залегли в траве и натянули бечёвку, ожидая жертву. Вот бабка на крыльце. Еще осматривается, прежде чем решиться покинуть родной порог. Даже видно, как она водит ноздрями, пытаясь по втянутому носом воздуху определить погоду. Еще миг, настанет час расплаты… И тут нас обоих ухватывают за уши грубые натруженные руки. Это Санькин отец, идя с работы, заметил в траве мою чёрную шевелюру, а рядом разглядел и сына. Зная повадки своего отпрыска, он поспешил выяснить в чём дело и, по мере надобности, вмешаться. Вмешался вовремя. Если бы он не выхватил тотчас батарейки, бабка Васылына, как пить дать, зацепилась бы за них или за бечёвку и упала бы. И иди знай, чем бы это падение отозвалось в старческом организме.

Был скандал, были крики, был плач. Санька получил свою порцию «берёзовой каши», а я нарвался на бойкот со стороны дедушки и бабушки, что действовало на меня не хуже порки.

Прочувствовав бессонной ночью свою вину (заснул только в одиннадцать, вместо привычных полдесятого), наутро я решил исчезнуть со двора с глаз долой. Убраться подальше от укоризненных взглядов. Мой путь лежал рядом с крыльцом старухи. Когда я пробегал мимо, бабка окликнула меня: «Мишко, стой!» Впервые она обращалась ко мне и называла по имени. Я повиновался. «Заходь» – посторонившись, она пригласила меня в дом. Мне так же хотелось зайти внутрь, как приговорённому взойти на эшафот. Но сознавая свою вину, я готов был заплатить, и шагнул в лоно Васылыниной пещеры. Внутри был полумрак – ставни у бабы Васылыны были всегда запахнуты. В углу висел впервые виденный мной иконостас с ликами, лампадкой и зажжённой свечой. С потолка на толстом, витом, старом электрическом проводе свисала голая маломощная лампочка, освещая стол под ней и огромную книгу на столе. «Читаты вмиешь?» – cпросила бабка Васылына отрешённым голосом. «Д-да» – заикаясь, ответил я. «Так сидай и читай», – строго сказала бабка, открывая книгу. И я начал: «В начале сотворил Бог небо и землю…» Страшная старуха-украинка стала учить меня, что значит быть человеком и быть евреем. Вот уж поистине: «И передай сыну своему» …*

   * «И передай сыну своему…» – Ветхий Завет, Книга Исхода, 13:8. Читается евреями в Пасху.

 Слободка

 Мое детство проходило в разнополярных мирах. «Новый мир» – это родительский дом, в котором воля родителей разрывала меня между школой обычной, школой музыкальной и секцией фигурного катания. Ничего изощрённее в деле превращения нормального мальчишки в аморфное, рефлексирующее создание, нельзя было придумать. Если есть нормальные мужики среди умеющих играть на скрипке фигуристов, заранее прошу у них прощения.

Обстоятельством, сохранявшим во мне мое мальчишеское естество, было посещение «старого мира» – дома моих бабушки и дедушки, расположенного в рабоче–хулиганском районе с незатейливым названием Слободка. Там была другая атмосфера и другая эпоха. Слободка располагалась в балке. Туда не доходили шумы индустриального города. Здесь можно было увидеть фонарный столб из просмоленного дерева, воздвигнутый во времена электрификации. Канализационные люки и кирпичи слободских домов были испещрены надписями с «ятями». Старики носили френчи, брюки, заправленные в сапоги и фуражки а-ля Сталин. Местные мальчишки поголовно были сорванцами с уголовными ухватками, и наказания, к которым прибегали родители для усмирения этих сорвиголов были мне непривычными и на мой изнеженный вкус слишком радикальными. Моим самым суровым наказанием было играть опостылевшие гаммы. В Слободке же звонкая материнская оплеуха считалась последним предупреждением не в меру расшалившемуся чаду. Далее следовала церемониальная экзекуция – порка лозой. Действо происходило, обязательно, на крыльце. Порку полагалось зреть как можно большему числу соседских мальчишек. Реквизит к спектаклю главное действующее лицо готовило само. Причём, ветки на лозу тщательно проверялись матерью перед употреблением. Высшим мальчишеским шиком было подняться после наказания, повернуться к притихшим соратникам и изобразить улыбку на лице, залитом непросохшими ещё слезами, а то и подмигнуть.

 Эти пацаны приняли меня в свою вольницу и как могли ковали из меня мужчину. В семилетнем возрасте меня