Слободка - Михаэль Верник

пока не проспится. Его пьянчужка-мать бегала в таких случаях по Слободке и стучала в окна, созывая соседей и сколачивая «отряд быстрого реагирования». Ничего хорошего не приходилось ждать от него и от трезвого.

Как-то раз он увидел у меня в руках деревянный пистолет, который я сам любовно выстругал, снабдив его курком и собачкой, взводящимися на резинке и производящими громкое клацанье при выстреле. Этот пистолет был предметом моей гордости и зависти корешей. Родик потребовал подержать пистолет. Противиться я не мог и покорно протянул ему свое детище. Тот покрутил пистолет перед глазами, а затем медленно, с видимым удовольствием, стал ломать его, начиная со ствола. Я умолял его прекратить, мои мольбы были встречены довольным хохотком. Я повис у него на руке, но он бросил останки пистолетика на асфальт и продолжил доламывать его ногами, освободившейся рукой отвешивая мне увесистые тумаки. Мои приятели стояли рядом и не вмешивались. Родик один мог справиться со всеми нами. Доломав пистолет до состояния трухи, Родик посмотрел мне в лицо, радостно осклабился и ушёл. Я бы меньше переживал, если бы он отнял пистолет для себя, сменял, пропил наконец. Но вот так изничтожить на глазах у мальчишек… Это было непонятно и страшно.

В наших рядах во время дворовых войн Родик тоже находился условно, потому что в любой момент за сигаретку мог переметнуться к противнику. Раз во время зимней «кампании» я был застрельщиком. Моей задачей было затаиться на крыше сарая и следить за передвижениями «врага». При его обнаружении, я должен был, не выдавая своего укрытия, забросать передовой отряд снежками, вызвать сумятицу в рядах, потихоньку спрыгнуть с сарая и бежать за подкреплением. Все прошло по плану, но как только я собирался смотаться с сарая, внизу появился Родик и стал, радостно вопя, бросать в меня увесистые снежки, а вслед за тем и камни. Мое убежище было обнаружено и окружено жориками. Пути к отступлению были отрезаны. В меня посыпался град снежков, а Родик-уродик норовил сшибить меня доской. Я не нашел другого выхода из этой ситуации, как заплакать. Плач у нас был табу. С плачущим не воевали. Его не замечали. Заплакать было равносильно самоубийству. И не спасающему честь самоубийству, как харакири, а позорному, малодушному уходу из жизни. Как воин я был кончен. У всех опустились руки. Даже Родик просек, что я уже вне игры. Отряд жориков, ведомый Лёнькой, обойдя сарай и оставив на крыше мое «тело», углубился на территорию Слободки.

Всю зиму меня не пускали в строй. Я почти перестал посещать Слободку. Ограничивался только необходимыми короткими визитами к слободским дедушке с бабушкой. Стал запоем читать, научился глубокомысленно обсуждать прочитанное со школьными приятелями. Все это было не то. Было ненастоящим. Я скучал по слободской вольнице и по дворовым битвам.

К лету «плачевный» эпизод подзабылся, и я стал принимать участие в боях и набегах. На сей раз мы орудовали самострелами, стреляющими кусочками проволоки – шпунтиками. И здесь Родик отличился, подкравшись к Саньке со спины и всадив ему шпунтик под лопатку. С расстояния трех шагов. Причём, в это время мы были уверены, что Родик «свой». В конце боевого дня, когда жорики до сих пор удерживали за собой часть слободской «земли», и обстановка была жаркой до предела, я услыхал доносящиеся из-за сарая странные звуки. Завернув за угол, я увидел там Родика, в лапах которого билась Лёнька, пытаясь отстраниться от слюнявых губ, которые припечатывали к ней липкие поцелуи и норовили присосаться к её рту. Лёнькина кепка упала. Отросшие за зиму волосы рассыпались по плечам. Она поскуливала и всхлипывала. Сейчас она была не бедовым Лёнькой, а попавшей в беду Алёнкой. Но и мне в этот миг было нелегко. Весь мой организм стремился сдать назад, исчезнуть, забыть, что видел. Но неожиданно для самого себя я произнёс: «Родик, пусти её». Тот отвлёкся от растерзанной Лёньки, повернулся ко мне и застыл. Было видно, что он в недоумении. Родик опустил руки, уставившись на меня. Освобождённая Ленька сползла на землю, уткнула лицо в колени и заплакала. Понятно, что мне сейчас предстоит узнать на себе всю силу гнева этого Голема. Но тот медлил. И вдруг мне стало ясно, что он трусит. Я устрашил Родика! Я!!! Теперь пусть он боится меня! Захотелось поквитаться с ним за весь свой страх и унижения, заставить его ползать на толстом брюхе, валяться в пыли, вымаливать прощение. У меня уже была готова сорваться команда «На колени!», но вдруг я понял, что взгляд Родика обращён к чему-то позади меня. Обернулся и увидел, что сзади стоят цепью жорики и слободчане вперемешку, и гневно раздувают ноздри, как щенки перед лаем. Дурачок недовольно заворчал и удалился, озираясь. Больше в наших играх он не участвовал.

На следующий день жориков вёл в бой другой атаман.

Нет мира под оливами

В самый разгар боя было не до того, но как только стрельба из самострелов и рогаток поутихла, мне приспичило. Я метнулся за сарай, а там Серый, один из жориков. Oн был и старше, и сильнее, и, что там говорить, поотчаяннее меня – одной рогаткой не обходился, всегда норовил в рукопашную, до крови или до рубашки вдрызг. Я хотел исчезнуть, но Серый схватил за пояс:

– Ты что тут ищешь? Заныкаться*?

– Я пИсaть. – в то время я это действие по-другому не называл – старшие в семье не велели.

– Ладно, давай за тем углом, чтобы тебя не засекли. И сразу ко мне.

Пришлось вернуться к Серому, ведь иначе поймает и отлупит. Сейчас, был уверен, тоже достанется, но не так – между сараями тесно, не размахнёшься, да и слободские пацаны рядом – отобьют. Но Серый выглядел мирнонастроенным. Вытащил пару сигарет «Прима» и одну протянул мне:

– Закуривай.

– Не, мне сейчас домой, обедать. Бабушка учует.

– Побудешь со мной, пока все разойдутся, а потом дуй к бабушке.

– А ты чего тут сидишь?

– Надоело.

– Что надоело?

– Да войнуха.

– Как!? – в голове не укладывалось; лучший боец улицы Жореса признаётся в таком, расскажу слободским – не поверят.

– А чего дома не остался?

– Домой пацаны прибегут, звать будут, а тут никто не знает, что я ныкаюсь – думают, воюю где-то.

В проёме между сараями зашуршало и появился Санька, слободской атаман, с самострелом на взводе. Увидев Серого, он навёл прицел, но я повис на его руках и затараторил: «Не надо, Санька, у нас перемирие, Серёга сейчас не воюет, мы разговариваем». Санька удивлённо вздёрнул брови, но ничего не сказал, а повернулся и исчез за сараем.

– Молодец, Мишка. Не ты, пришлось бы с Санькой махаться, а мне неохота.

– Ну да, неохота, Санька