Слободка - Михаэль Верник

прошло скоро, и я вернулся к клубу. На подходе я пытался выудить из кармана желанный билет, но не тут-то было; рука натыкалась на всё, что угодно, но только не на него. Уже стоя перед билетёршей, я судорожно рылся в карманах, заставляя свои штаны звенеть на все лады, но ничего не помогало – билет исчез. Отошёл на тротуар и прямо на него вывернул карманы: ножик, бита, солдатики, рогатка, магнит, увеличительное стекло, коробок спичек, крышки, шестерёнки… билета нет. Понуро я побрёл домой.

 Конечно, родители догадались, что со мной что-то происходит. Пришлось рассказать про злополучный поход в кино.

– Ну-ка, выкладывай всё на стол, вместе поищем, – предложил папа.

 Я и выложил: ножик, биту, солдатиков, рогатку, магнит, увеличительное стекло, коробок, крышки, шестерёнки. Всё. Папа прощупал мои драгоценности и вдруг указал мне на скомканную голубую бумажку:

– Вот видишь, если бы ты не набивал свои карманы всякой всячиной, сидел бы сейчас в кино. Какой хоть фильм пропустил?

– Про индейцев, – всхлипнул я, – «Пеппи-Длинный Чулок» называется.

 Не поймёшь этих взрослых – я плачу, а им смешно.

   Девочка

   Утро было раннее, но уже жаркое. Сонный двор развлекал меня только видом мух, роящихся над сливовым жмыхом. Вчера тут варили повидло. Было шумно и интересно: медные тазы на огне, перекрикивание соседок, мы, мальчишки, снующие от хозяйки к хозяйке в надежде получить белую краюшку, сдобренную пенкой или невзначай зацепить пальцем готового повидла и быстренько слизать. За это, правда, могло и крепко достаться – полотенцем по плечам, а то и палкой-мешалкой по заднице.

Все эти развлечения были вчера. Сегодня же я сидел один. Пацаны резвились допоздна, но меня, как всегда, старики отправили спать с закатом. Теперь умаявшиеся вчера кореша спали, а я, выспавшийся, маялся. И тут на тебе:

– Здравствуй, мальчик.

 И кто же ты, такая чистенькая с бантом? За километр видно, что не слободская. «Мальчик» – надо же. Не пацан, не шкет, а «мальчик». Это что же мне тебя, девочкой называть? Услышат – засмеют. «Де-е-евочка!» Ну ладно:

– Здравствуй.

– А ты тут живёшь?

Какое тебе дело, где я живу? Шла бы ты отсюда. Пацаны придут, застанут меня с тобой, будут издеваться. Но вышло как-то само:

– Я тут на каникулах. У дедушки с бабушкой.

– О, ты уже школьник? Большой. А я в первый класс пойду. У меня мяч есть. Хочешь в «штандер»?

Прицепилась, малолетка. Вот ещё – «штандер»? Увидят, что с тобой играю – позору не оберёшься. Может тебя прогнать? А ответилось:

– Вдвоём неинтересно. Сейчас ребята подойдут, можно будет поиграть.

– Так давай пока в догонялки?

Ну, надоела. «В догонялки». Ты упадёшь, а мне достанется. Двигала бы ты куда-нибудь. А может стукнуть? Или за косу? Интересно, в голос заревёт или молча плакать будет? Не люблю, когда молча – в глаза смотрят и плачут. И когда ревут не люблю. Ну что ж, буду вежлив:

– Нет, лучше в жмурки.

Что я такое плету? С тобой в жмурки? Представляю, кого назначат виновным, если ты своё платье в сливовом жмыхе испачкаешь. Тут полотенцем не отделаюсь.

– Мишка, подойди-ка сюда на минуту.

Это Санька, главный слободской заводила, появился на крыльце. Вот я и дождался. Теперь он меня с тобой застукал. А может сейчас тебя и прогнать? У него на виду? Ну почему у меня с девчонками не получается? Ни стукнуть, ни обругать. Ладно, спокойно, я с тобой:

– Санька зовёт – мой друг. Ты подожди, я сейчас вернусь. Ага?

«Санька… мой друг…» Был для него дружок, а теперь «женишок». Раззвонит на всю Слободку. Начнётся «тили-тили тесто…».

– Привет, Санька.

– Здорово, Мишка. Это Света, моя двоюродная сестра из Харькова. У нас гостит. Я уже пацанам сказал и тебя предупреждаю, кто её обидит – бошки поотрываю. Понятно, шкет? Смотри на него! И чего ты улыбаешься?

   Cлободские войны

Возможностей культурно провести досуг нам, пацанам, Слободка давала не много. Не было там футбольных полей, не было баскетбольных коробок, не было даже какого-нибудь мало-мальски ровного пустыря, на котором слободские шкеты могли бы погонять мяч. Все свободное время, днями напролет, Слободка играла в войну.

Я ввязался в эту перманентную войнушку сразу после того, как мне стало неинтересно играть с такими же, как и я, малолетками в «Колечко-колечко, выйди на крылечко». Вдруг в этом призыве мне стало явственно чуяться слово «калечка» и представляться, что вот сейчас на крылечко, стуча костылями, прихромает какой-то жалкий покалеченный мальчик, а то и девочка, и всем станет не по себе. Эта вымышленная ситуация смешила меня, и я начинал смеяться в самый захватывающий момент игры, не давая своим товарищам продолжать её с должным упоением. Слободской атаман Санька был моим близким соседом и другом, поэтому в ряды воинов я был принят без вопросов.

Мы воевали с нашим извечным «врагом», пацанами с улицы Жореса, жориками, как мы их называли. В бой жорики ходили под командой своего атамана. Вернее – атаманши. Это была девчонка по имени Алёна, которое хлопцы трансформировали в Лёнька. Чтоб без сантиментов. С мальчишеской стрижкой, в кепке, надвинутой на уши, одетая всегда по-мужски, она виртуозно материлась, мастерски сплевывала сквозь зубы, курила напропалую сигареты «Прима», никогда не плакала, а главное, была способна хладнокровно спланировать и воплотить любую пацанскую операцию. Назвать её девочкой ни у кого не поворачивался язык. Это означало бы отвесить незаслуженный комплимент женскому полу. С таким атаманом жорики выходили победителями из всех битв. В редкие перемирия, когда мы собирались с жориками на совместные посиделки, где я был самым младшим из обоих отрядов, она единственная смеялась над моими бесхитростными детскими шутками, а иногда теребила рукой проволоку моих жёстких, растопыренных волос. Меня такое озадачивало и волновало. Хотелось сделать для неё что-нибудь приятное. И я делал. Норовил первым своей спичкой поднести огонь к её сигарете.

Наши ряды уравновешивало присутствие в них слободского дурачка Родика. Родион Федрик-Коробчук. Так его звали. Короткий умишко компенсировался длинным именем. Ум злокозненного, эгоистичного младенца был заключен во взрослую, исковерканную плоть, и все это было Родиком. Маленькая голова с поросячьими бессмысленными глазками, оттопыренными ушами и всегда слюнявыми губами держалась на тонкой шее, переходившей в узкую грудь. И далее: округлый живот, водруженный на необъятных размеров таз, украшенный отвислой задницей. Это великолепие передвигалось на тонких «х»-образных ножках.

Его я боялся и ненавидел. Он был воплощенное зло. Если хотел напакостить, остановить его не могли никакие увещевания. А пакостить он хотел всегда. И делал это весело, сопровождая надтреснутым старушачьим смехом все свои гнусности. Силы, несмотря на бесформенность, Родик был немереной. Когда он дорывался до любимой им водки и напивался, то начинал буянить так, что требовалось вмешательство десятка дюжих мужиков, чтобы свалить и связать опасного дебошира, и уложить,