Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

основные навыки и получить поддержку от тех, кто знает, через что ты проходишь. Здесь столько всего нужно сделать, столько вещей поменять, очень многого нужно добиться. Моя жизнь сейчас вполне наполнена, но все равно где-то в глубине есть чувство, что я должна сделать больше. Так что я не знаю, что придет в мою жизнь, но знаю, что-нибудь точно придет.

Петр Алешковский:

Бороться можно только с самим собой

Выход романа «Крепость» писателя, радиоведущего и археолога П. Алешковского стал поводом для разговора о деревенской прозе, красоте сорняков, Соловках З. Прилепина и травелогах.

Хотелось бы начать с вашей относительно неновой книги 2010 года – сборнике путевых очерков «От Москвы» (надеюсь, потом логикой разговора я оправдаю этот вопрос). Дальний Восток, Армения – что было ярче и неожиданнее всего? И – согласны ли вы, что жанр травелога сейчас довольно витален и интересен у нас?

Я не отслеживал интерес к травелогам по векам-столетиям. Нам только кажется, что в советское время записки путешественников были редкостью, но «Одноэтажная Америка», Армения Мандельштама-Битова-Ахмадуллиной и тд… Путешествовать важно, и фотоаппарат, особенно цифровой-современный, паче того телефон-андроид, сжившийся с рукой или нагрудным карманом, не передадут того, что может слово и глаз, и, обязательно, ухо, ловящее музыку слов, слова, звуки. Нет, травелог всегда востребован, но вот назвали его эдаким современным словом, и, кажется, появилось нечто новое. Тра-ве-лог. Звучит, однако. Но сентиментальное путешествие и записки о Галльской войне не хуже, согласитесь?

Моя старая профессия археолога, подзабытая-позаброшенная, сидит во мне, весной начинает работать моторчик, хочется в «поле». Только не всегда карты ложатся, как надо, за путешествия надо платить, а я выезжать на два-три дня на манер «Скорой помощи» не соглашаюсь. Месяц – минимум. Иначе не понять-почуять место. И Сахалин был потрясающий, эх, еще бы раз туда скатать, и Мурманск, а уж про Армению не говорю. А Казахстан, степи – без них не было бы Туган-Шоны, не понял бы, не прочувствовал бы монголов.

Историк, занимающийся некоей страной, городом и не побывавший много раз в изучаемом пространстве, вызывает у меня недоверие, подозрение, а иной раз и брезгливость.

И да – нет неинтересных мест, есть неподготовленность к их приятию.

И старая, банальная моя мысль – Москва – не Россия, Париж – не Франция. Потому и «От Москвы», а уж, что до самых до окраин, это так, красоты ассоциации для.

И герой вашей уже самой новой книги «Крепость» – археолог. Опять же – какие археологические экспедиции вспоминаются чаще всего?

Разные. Мне повезло, я успел «попробовать» неолит в Рязанской области, бронзу и железо в Сальских степях, Среднеазиатские древности в Пенджикенте в Таджикистане, эпоху древнерусских курганов в Гнездове под Смоленском, русские средневековые древности и русский город в Великом Новгороде. Окончив МГУ, работал в ВО «Союзреставрации» археологом, копал уже самостоятельно в Новгороде, Кирилло-Белозерском и Ферапонтовом монастырях, на Соловках, в Астрахани, на Подмосковных памятниках архитектуры, и, главное, много ездил, но, увы, есть регионы, которых не повидал и, вероятно, уже не повидаю – Туву, Хакассию, Якутию, Курилы, Камчатку, Ямал… В Америках бывал и в верхней и в нижней, а в Африке не был, ну что перечислять, пустое это. Воспоминания и образы встают перед глазами тогда, когда в них появляется потребность. Хотя, бывает, возникают беспричинно, цвета, воздух, запахи… Жизнь в городе утомляет, лучше жить на природе и, по возможности, без людей, или с минимальным их количеством. Жил бы в лесу, но ведь комары заедят и скука одолеет. Без выездов – тоска, и без книг и привычных книжных полок – тоже тоска. Так от тоски к тоске и кочуешь.

Археология как наука мне рано наскучила, вещи встречаются прелестные, живые, необычные, но накалывать жука на картонку всегда было скучно. Мне за вещами мерещились люди, потому и ушел в фантазирование, а вот уважение к труду ученого осталось на всю жизнь. Каждому дается свой оптический прибор, чтобы что-то суметь понять, что ли… точнее прифантазировать, объяснить себе – зачем и почему.

Другое дело письменные источники, там уже слышны голоса, там все же есть тени живых людей, а где есть тени, могут и люди появиться, просто надо их себе представить, как в коробочке у Михаила Афанасьевича Булгакова, – у него там рождались пьесы. Только вот пьес я не писал никогда – это высочайший полет. Я не в тех слоях летать научился. Ниже. Приземленнее, что ли. У прозы совсем другая энергетика, нежели у пьесы, в прозе стрекот согласных необходим, в пьесе – перекличка птичья, соревнование голосов и скорых идей. Рассказывание и разговор – науки разные, не говоря уж о дервишском шаманизме поэзии, там все в разных небесах происходит, даже если на поверку кажется просто-просто, как у Уитмена или Твардовского. Голосов у природы много, тот, кто свой голос поймал, чего-то добился, кто свой мир создал – победил, что ли, вопрос только кого? Бороться с Необоримым глупо и бессмысленно, бороться можно только с самим собой.

«От Москвы» – герой «Крепости» совершает то, о чем вы сейчас говорили, уезжает в умирающую деревню, живет там один (хоть и – не очень удачно). А вы так – банальный эпитет, но – вкусно и смачно описываете снег, запах дыма, избу, лес и зиму, что впору говорить о возрождении в вашем романе деревенской прозы. Она еще возможна?

Сегодня мне совершенно понятно, что термин «деревенская проза» не просто устарел, он – привычное для пишущих о литературе клише, необходимый ярлык или бренд, как теперь говорят, нужный лишь для того, чтобы в магазине вы не ошиблись с выбором. Кому «Гуччи», кому – «Фигуччи». Навешивать ярлыки не мое дело. Нет уже ни Белова, ни Распутина, ни Виктора Петровича Астафьева, которого одного из этой троицы и ценю по-настоящему. «Прокляты и убиты» – деревенская проза? Да просто – Проза! Тогда как первые двое, заигравшись в разбирательствах, ослепнув от почитания, принялись пасти народы и заглушили родник, что в них когда-то проснулся. Астафьев – истинный житель провинции, остался верен своему времени и себе, смотрел вглубь, не растекаясь по бескрайней земле – ширина до горизонта неохватна, человек в ней теряется, становится точкой, теряя данный природой объем и вес.

Если идти от слова «деревенский», «деревенская», «деревня». Понятно, что упомянутые писатели думали в те времена, когда наметился слом привычной системы – городское население начало превышать деревенское, плач по Матере-Матрене не глобальное рассуждение, не философия жизни, просто плач, наподобие рок-баллады, что живет яркой жизнью, но недолговечна по законам жанра.

Деревенский уклад сломан и почти исчерпан, многие поляны будут еще расцветать желтыми покрывалами одуванчиков,