Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

политики ЕС, поддерживающей, но и, за счет унификации требований к более и менее развитым регионам, подавляющих определенные отрасли хозяйства в разных странах – об этом писали в связи с Венгрией [182] , а я видел собственными глазами, посетив страну после долгого перерыва… По вашей краткой автобиографии в начале романа складывается впечатление, что вы живете жизнью просветленного анахорета как раз на природе, под Софией, общаетесь больше с животными, чем с людьми… Это (не) так?

Да, это почти так. Я действительно стараюсь проводить время в Софии и в загородном доме моей семьи в деревне рядом, у подножия горы Люлин, которая, конечно, скорее высокий холм, чем настоящая гора. И там я наслаждаюсь обществом животных больше, чем людей. Но анахорет и человек просветленный – это преувеличение, во всяком случае, на данный момент. Но, возможно, я и двигаюсь в этом направлении, потихоньку. Правда же в том, что я крайний индивидуалист, решительно обороняющий границы своей приватности и не склонный кого-либо подпускать слишком близко. Но я точно не любитель одиночества. Просто все сложнее найти правильных людей, а я слишком устала тратить время на идиотов и случайных «друзей», у которых нельзя ничему научиться. В этом смысле книги – друзья лучше, чем люди. Не поймите меня неправильно, я не ненавижу людей. Я просто не люблю их. А в каких-то очень отдельных случаях они мне даже нравятся. Единственная категория, которую я совершенно не выношу, это так называемые интеллектуалы. Но они и не люди. Или все же люди?

Вы защищали диссертацию по семиотике. Почему именно семиотика, нашли ли вы там ответы на какие-либо фундаментальные вопросы. И, кстати, Лотман и Тарту присутствовали ли в вашей работе?

К сожалению, семиотика оказалась одной из тех случайных вещей в моей жизни, что мне было суждено попробовать лишь для того, чтобы убедиться, что это не совсем мое. Когда я писала свою магистерскую по теме международных экономических отношений – что довольно амбициозно скрывает под собой «иностранную торговлю» – я также работала в другом, частном университете координатором для так называемого Центра семиотических исследований. И в течение 5 лет я занималась организацией школы по семиотике для этого Центра, делала все устные переводы, переводила буквально тысячи страниц семиотических исследований. Поэтому семиотика была легким и очевидным выбором, у Центра была собственная программа Ph.D., и я поступила на нее. Это был период, когда я была все еще не уверена, как организовать мою будущую жизнь так, чтобы у меня было хоть какое-то время писать свое. Одной из возможностей было начать академическую карьеру, что я и сделала, когда получила степень. Прошло два года, и я поняла, что это не мое, и ушла.

Я непоколебимо уверена, что ответы на все фундаментальные вопросы – если они вообще существуют – можно найти в литературе или философии. Я никогда не стала настоящим знатоком семиотики, поэтому семиотика и не смогла ничего дать мне. Я, разумеется, не обвиняю семиотику, это моя вина – возможно, просто лень. Что касается Тартуской школы и Лотмана, они не имели прямого отношения к моей диссертации. Я взяла новое направление в семиотике – я не назвала бы его школой, оно не настолько распространено – изобретенное очень интересным и уважаемым финским ученым, музыковедом и семиотиком Ээро Тарасти, профессором Хельсинского университета. Это направление называется экзистенциальная семиотика и основано на работах Хайдеггера. Я же пыталась применить этот метод к литературе, что профессор Тарасти одобрил. Но это была последняя моя работа в области семиотики.

«Смерть доказывает, что мы сделаны по одному шаблону», – сказано в романе. Экзистенциалисты и Хайдеггер много пишут об этом. А как хотели бы умереть вы?

Представьте себе, я думаю об этом буквально каждый день. Странно, конечно, планировать что-то касательно находящегося настолько вне человеческого контроля, но у меня есть оправдание – я control freak. Хотела бы начать с того, как я не хочу умереть, – и это уже покажет, как я хотела бы умереть. Я не хотела бы умереть в больнице или быть на месяцы и годы привязанной к постели. Я не хотела бы быть изувеченной, замученный пытками или приговоренной к смерти – все это, конечно, возможно лишь теоретически, хотя я часто представляла себе, что мне отрубают голову. Если это будет болезнь, пусть она будет быстрая, потому что я не хочу закончить свои дни беспомощной и полностью зависимой от моего нефункционирующего тела, как и не хочу, чтобы врачи поддерживали мою жизнь любой ценой. Если коротко, то, как и большинство людей, я надеюсь на быструю и безболезненную смерть. Но это разговор практический. А так, я бы мечтала о героической смерти, вот это уже мое – на поле боя или, моя мечта, смерть самурая. Для меня как большого поклонника бусидо и «Хагакурэ» такая смерть придает смысл бессмысленной иначе жизни. Но для этого нужен очень сильный характер и чуточку безумия. Безумие-то у меня есть, а вот с характером сложнее…

А как вы пришли к японской литературе? И что еще вам дает теория «Хагакурэ»?

На это у меня нет четкого ответа. Так просто сложилось. Много лет назад знакомый дал мне «Золотой храм» Мисимы. В то время он не произвел на меня сильного впечатления. Позже я перечитала его и начала читать все, что могла найти у Мисимы. И так я «попала». За Мисимой пришли многие японские писатели – Ясунари Кавабата, Осаму Дадзай, Кобо Абэ, Сюсаку Эндо, Дзюнитиро Танидзаки, Ясуси Иноуэ, Нацумэ Сосэки, Кэндзабуро Оэ. Я открыла для себя великую национальную литературу. Но из всех до сих пор больше всего люблю Мисиму, хотя я люблю и Эндо, Кавабату и Оэ. Мне нравится также Осаму Дадзай, но я знаю его по болгарским переводам, которые, к сожалению, не очень хороши – особенно по сравнению с переводами Мисимы и Кавабаты. Но я прочла уже практически всю японскую литературу, доступную на английском. Безотносительно к качеству перевода, меня никогда не покидает чувство, что слишком много осталось между строк, слишком многое осталось для меня закрытым из-за культурной непереводимости. В Болгарии очень мало переводчиков, и нет никакого интереса к японской литературе как таковой. Однако, это так и не подвигло меня на изучение японского, который, как вы знаете лучше меня, кажется очень сложным. Но несмотря на это, несколько лет я читала только японских авторов. И это был крайне ценный опыт. И так, очарованная Мисимой, я написала пьесу о нем. Я думаю, он был гением, но его личность вдохновляет не менее.