Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что до тяги к Природе, к ее красоте и тишине – буколический манок не сегодня выдуман и прочувствован – понятно, что эта тяга останется до скончания веков. Торо и Уитмен – часть природного достояния человечества, и без их наследия не понять, например, Олега Чухонцева, впитавшего их голоса наравне с негой Дельвига и глубоким философским лиризмом Баратынского. Литература не бывает саморощеной, она не дикая смородина. Впрочем, бывает и одичавшая литература, отрицающая своего давнего предка, но обычно ягоды ее не съедобны, а колючки злы и раздирают в кровь тех, кто по глупости или наивности пытается нарвать букет со злого куста.
Сегодня мне не хватает в прозе неспешности, стиля, если хотите, красоты и музыкальности, углубленного знания родного языка. Когда же в прозе молодых появляются уместные слова из нового языка компьютерной эры, я ловлю кайф, хотя это и не мой язык. Но чтобы оценить уникальность кондитерского изделия, надо просто его отведать. Новая проза зачастую лишена наблюдательности, писатели не «учат матчасть», как говаривал свирепый старшина, – слова или выспренные, или излишне простые, и, конечно, обилие прилагательных и уменьшительных суффиксов. Писателей, построивших свой голос, мало, но писателей вообще мало, как ни крути.
Сегодня почти исчез и голос читателя, умеющего порассуждать о поэтике произведения, стремящегося отгадать, нащупать дорожки к первоисточникам – занятие для искушенных детективов и музыкально одаренных людей с острой памятью. О книгах теперь пишут, как о сортах мыла, – навяливая, втирая, продавая товар, разбор текстов – удел подпольщиков из университетских семинаров, касты, отгородившейся от всех, обладателей почти тайного знания. В этом нет беды, но много досады. Критика, то, что так теперь называется, говорит словами детей, считающих, что Ленин – современник Павла Первого. И это абсолютно понятно – стотысячные тиражи литбурды в СССР шли под нож, менялись по весу на «Королеву Марго», в том был резон тоталитарного государства – но читать было модно именно тогда, а не теперь, когда этот лозунг пытаются вывесить в поездах метро, впрочем, весьма безуспешно. В СССР не знали телесериалов, а кино было отдушиной, но его кастрировала цензура, как, впрочем, и весь тот воздух, что не забыть. Книги, при этом, сегодня пользуются спросом – магазины, центральные особенно – заполнены покупателями, жаль только, что издателей становится все меньше, их теснят империи, как на Западе, или монополия, как у нас, и все же, все же, находятся рискованные люди и издают молодых, и естественный отсев выталкивает одаренных к большим тиражам и престижным премиям, то есть к читателю, ради которого все и пишется.
Ради одного читателя? И тут вопрос. Любой писатель – графоман, ну абсолютно любой, амбициозный, идущий на поводу у тянущего за собой слова, группы слов, музыки, кажущейся, в момент работы, самой совершенной в этом мире. Вот потом, когда просветились буквы на экране… тут и начинается работа, если начинается вообще. Нормальная же история – посадил цветы, допустим, однолетки, дешевые анютки или приобкомовскиебархотцы (не менее оттого красивые), или селекционный голландский дельфиниум или наполняющую ночь своим ароматом нежную маттиолу рогатую, а через неделю их заела дикая трава и задавил вьюн – не прополешь внаклонку, вся красота и исчезнет, утонет во всклокоченном, все пожравшем буйстве, однотонном и неряшливом, агрессивном, высосавшем вмиг соки из хрупкой красоты. Труд и пот делают цветник мощным и непобедимым.
Перечитал и затошнило. Народы пасу? Стал старым пасечником Фаддеем? Да нет, просто пополол цветы в Дидерево от души – до сих пор спина болит. Правду сказал, но уж больно цветисто. Пусть так и останется – ничего не могу поделать – люблю цветы, правда, и сорняки не то чтоб люблю, но восхищаюсь ими, их хищной неукротимой силой. Нет, только тяпкой, тяпкой их, пальцами, горстью, и на ногти наплевать, отмоются, сорнякам место в диком поле. Литература – пространство окультуренное, как цветник, супротив косогора.
Если говорить об отмирании (похоронах) деревенской прозы, то, мне кажется, это еще каким-то образом может быть связано с интересом к истории. Мы помним, видели в последние годы и даже теперь обвал (ностальгических и не очень) произведений о советской эпохе. Сейчас же появляются книги с настоящим, вдумчивым интересом к отечественной истории средних, скажем примерно, веков. А. Иванов, Е. Водолазкин – и хороши, и популярны. Может быть, вектор интереса к «проклятым вопросам» нашей истории, не найдя ответов в советское время, шагнул дальше, «вглубь веков»? В своего рода поиске where did I go wrong?
Не знаю, как насчет глубокой древности, средневековья, давние споры, например, о том, что принесли на Русь монголы – нововведения или, наоборот, уничтожили складывающийся уклад, думаю, это – гадание на кофейной гуще. Так случилось. Точка. Другое дело, что возвышение Москвы, напрямую связанное с монголами, гениальная, жесткая, жестокая и хитрая политика Ивана Даниловича, в первую очередь, способствовали возникновению нового центра, подмявшего постепенно, но очень целенаправленно все, до чего смогла Москва дотянуться. В первую очередь мне жаль Новгорода и Пскова – северных республик, но потерявши голову, по бороде не плачут. Реконструкции возможны и мне интересны, отсюда линия монгольского воина на фоне истории удела Джучи, т.е. и в том числе и русских земель в XIV веке в романе «Крепость».
В Африке есть племена, культ предков которых состоит в их вере в то, что ушедшие отец, дед и прадед не ушли совсем, просто стали невидимыми. Их «кормят», приносят на могилы пищу, советуются с ними, получая наставления во сне. Отец является часто, дед реже, прадед является лишь в редчайших случаях, когда надо вспомнить старинный закон или подтвердить генеалогию, или разрешить наиважнейший спор, сославшись на полузабытую ситуацию. Когда же умирает задающий вопросы сегодня, прадед отлетает к тем, кто «стали немыми», а умерший занимает место отца, подвигая остальных невидимых по лестнице. Память наша так и устроена – три поколения – то, что мы помним или можем помнить. Потом – работа историка, документы, проверка и перепроверка источников – наука, развивающаяся, не стоящая на месте.
С конца 70-х, когда я закончил МГУ, многое в понимании истории Золотой Орды изменилось. Стало понятно, например, что «поганое иго» не просто пало на Русь, но Русь приняла его, под жимом монгольской силы, приняла и была включена в состав государства, больше которого по протяженности в истории вряд
