Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

тебе сказать, что религия и вера в Бога – вещи близкие, но не тождественные. Религии преподносятся людям церквами. Вера же в Бога может проявляться совсем не так, как предписывается церковными правилами и институтами. Я, например, в церковь не ходил и не хожу, церковно-религиозных обрядов не совершаю и в их проведении не участвую. Но это мне нисколько не мешает представлять верховную роль Творца в создании и развитии Вселенной и осмысленно искать установленные Им общие законы, в соответствии с которыми все в ней и происходит. Я признаю, что среди духовенства встречаются выдающиеся личности, на которые следовало бы равняться всем людям, но в основном-то у клириков нечему учиться, кроме как основам морали в быту, а уж ответов на вопросы об устройстве Мироздания от них кроме догматических ссылок на Священное Писание вообще ничего не услышишь.» – «Это я могу понять, – сказал Борис. – Пусть для тебя не важны церковь и попы. Но как ты с помощью своей веры в Бога смог для себя разрешить проблемы, над которыми люди бьются не одну тысячу лет?» – «Причем большинство ищущих высшие истины тоже были верующими и не глупее меня? – перебил Михаил. – Почему для совершения определенных открытий в то или иное время Небеса, – он ткнул пальцем вверх и показал туда же глазами, – выбирают каких-то определенных людей, будь то Ньютон, Лейбниц, Менделеев, Эйнштейн, Кротов или я – не знаю. Создатель в равной степени распоряжается судьбами верующих и неверующих. Знаешь, как точно выразил суть этого равенства в подчинении Воле Всевышнего тех и других папа Пий Двенадцатый, говоря о спасении членов экспедиции Нобиле советскими летчиками и моряками: «Бог спас их руками безбожников!» – и это святая правда. Но, видимо, при выборе кандидата учитывается их благое усердие, честность, творческая сосредоточенность, способность к анализу, равно как и способность рассматривать вещи не только с тех позиций и сторон, как это учат, как это принято делать, но и с совершенно других, и вот тогда какому-то соответствующему критериям лицу выпадает счастье озарения Свыше, его мысль буквально оплодотворяется семенем Истины, что в свою очередь приводит к лавинообразному открытию новых закономерностей, неизвестных прежде эффектов и к разработке методов их практического использования. Да, не так уж редко выбор Небес нас озадачивает. Скажем, Дарвин в школе считался тупицей, Верди не приняли в Миланскую консерваторию из-за отсутствия музыкальных способностей (потом в качестве запоздалого извинения ей присвоили имя Верди), Эдисона терпели в школе всего три месяца, настолько учитель был убежден в его глупости. Но что это значит? Только одно – что наши представления о способности и неспособности, об уме и глупости, о справедливости и несправедливости могут очень сильно расходиться с мнением Господа Бога на этот счет, а в итоге нам приходится, хотим мы того или не хотим, нравится это или не нравится, признавать правоту Создателя, а не свою». – «А ты не допускаешь, что Бог необязательно единственная личность?» – спросил Борис. – «Чего не знаю, того не знаю, – ответил Михаил. – Единый ли Вседержатель управляет всем Мирозданием или целая Небесная Иерархия, священная власть во главе с Верховным Богом – разные конфессии утверждают разное, но для нас-то это ничего не меняет. Все равно есть Всеблагая, Всемогущая и Всемудрая сила, которая нами управляет и определяет будущность наших бессмертных душ. А для тебя это обидно, что ли?» Борис пожал плечами, потом ответил: «Да вроде нет. А в чем состоит твоя философия?»

Подумав, сколько всего сразу придется объяснять, Михаил понял, что это будет для него серьезный устный экзамен. В кратком сообщении предстояло высказать главное из того, над чем он работал десяток лет – ни больше, ни меньше. Но отказываться не хотелось. Мысленно он до предела сжал то, что про себя называл своим «Кредо», потом начал излагать вслух. Борис слушал, не перебивая. Когда Михаил кончил, он спросил, какой объем занимает его труд. – «Концептуальная часть – страниц двадцать пять. В несколько расширенном варианте – полсотни. А общий объем – около полутора тысяч страниц». – «Ничего себе! – воскликнул Борис. – Это же минимум четыре докторских диссертации!» Михаил удивился, отчего этот факт произвел на сокурсника такое впечатление – сам-то он никогда не представлял, что о важности работы можно судить, измеряя ее в таких единицах. Четыре докторских или пять или шесть – какая разница? Это просто главное дело жизни, а не конъюнктурная поделка для защиты и получения ученой степени, дающей значительные денежные и служебные преимущества ее обладателю. Впрочем, кто бы дал Михаилу защититься в области философии? Это был бы настоящий абсурд! Борис спросил, может ли он познакомиться с концептуальной частью. – «Можешь, – сказал Михаил, – если приедешь сюда на пару часиков». – «Договорились, – отозвался Борис. – Через неделю я опять буду здесь». Михаил принес свою рукопись в условленный день. Но Борис не пришел и не позвонил. Ни в тот день и ни в какой другой, покуда Михаила не уволили на пенсию. Все это время Михаил точно знал, что Борис Бельфест жив и здоров и продолжает работать на прежнем месте. Что же заставило его отказаться от намерения познакомиться с авторефератом Михаила? Ведь от природы он был достаточно любознателен, а тут еще подталкивало элементарное любопытство, как далеко зашел в дебри премудрости бывший однокурсник, с которым когда-то на заре туманной юности они толковали о философии. Или Бориса больно задело за живое, что Михаил настолько углубился в предмет, что и в самом деле совершил определенный прорыв в неосознанное-неведомое, а он, Борис Бельфест, сам мечтавший о такого рода занятиях и их результате, не продвинулся никуда? Можно было не сомневаться, что он расскажет о Михаиле двум другим приятелям-однокурсникам – Вадиму Кротову и Толе Колосовскому, с которыми встречался регулярно не реже раза в год, скорее всего, очень немногое, что-нибудь вроде того: «А знаете, Мишка Горский ударился в Бога и в религиозную философию и, похоже, уже давно».

Если бы слушатели на это отреагировали с интересом или любопытством, Борису было бы полезно почитать, чтобы рассказать подробней. Но, видимо, этого ему тоже совсем не хотелось. Отчего? Ответ напрашивался сам собой. Те оригинальные словообразования, которые придумывал Борис, безусловно видели и Вадим, и Толя. Они наверняка смеялись и одобряли. Но много ли значили бы его выдумки и находки рядом с оригинальной философией Горского, пусть даже и «религиозной»? Контраст был бы не в пользу Бельфеста. Тем более, что заклеймить работу Михаила клеймом «поповские бредни» у Бориса язык скорей всего бы не повернулся, поскольку в разговоре с ним Михаил оперировал только естественнонаучными и историческими аргументами, совершенно не прибегая к цитатам и авторитету Священных Писаний, да и вообще логика у него была во всех этих суждениях «железная» – как говорили они в студенческие времена. Впрочем, чему тут было удивляться? Ради сохранения комфортного внутреннего самовосприятия и поддержания своего реноме в глазах окружающих люди очень часто делают и не такое. Борис Бельфест всего лишь промолчал. На что ж тут было обижаться? Все-таки и расстались они по-приятельски, а не как-нибудь худо: «Через неделю к тебе зайду». – «Заходи».

Вторым вероятным гением физики после Вадима Кротова среди знакомых Михаилу людей оказался Дан Захарович Симаков. Впервые Михаил услышал о нем от его жены Наташи Рудыкиной. С этой сотрудницей у Михаила быстро возникла взаимная симпатия. Но до постели дело не дошло. Он любил Марину, она – своего мужа, и только нечто платоническое принадлежало им двоим. Наташа с гордостью говорила о Дане – о том, что он самостоятельно изучил три языка – немецкий, английский и японский, а теперь занялся фундаментальными проблемами физики и готовился совершить здесь прорыв. Он тоже окончил МВТУ примерно в то же время, как и Михаил с Вадимом Кротовым. Оставалось только удивляться, сколько незаурядных людей вышли из стен, где когда-то, во времена, когда институт назывался Императорским Высшим техническим училищем, выпускали штучных инженеров, таких как Туполев и Стечкин, штучные же профессора – такие, как Жуковский и Куколевский, а в советское время производство инженеров поставили на поток, и учили студентов, увы! не только и столько академики (хотя такие еще были), сколько бывшие выпускники училища, оставшиеся в аспирантуре при разных кафедрах по рекомендации комсомольского бюро института и Бауманского райкома партии, то есть люди типа декана Зверева, кто-то получше, кто-то похуже.

Естественно, что после Бауманского училища Дану Симакову, так же как и Вадиму Кротову, пришлось основательно изучить математику и физику. Он справился с этим и чувствовал себя достаточно оснащенным, чтобы взяться за решение сверхзадачи. И в конце концов он его достиг. Ни на одном этапе его работы у него не было никаких советчиков и никаких покровителей, даже таких вялых, как у Вадима Кротова в МВТУ. Помощницей и союзницей была все время одна Наташа, и Михаил желал ее Дану успеха в большей степени ради нее, чем из уважения к интеллектуальному подвигу ее мужа, тем более, что житейский подвиг у них