Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

утверждать, что именно так случилось у Корина, но гипотеза появилась явно не на голом месте. Наверняка Павел Дмитриевич, мысленно примериваясь к сверхзадаче Иванова (а в то, что он примеривался, сомнений не могло быть никаких) и к тому, как тот ее решил, приходил к выводу, что надо было решать ее как-то иначе – и это отнюдь нельзя было считать святотатством в отношении подвижника – предшественника. Требовалось иначе расставить акценты, а, следовательно, искать другую композицию, иное размещение фигур и поз, возможно даже избрать другой фоновый пейзаж. И если только Корин не перенес на себя и свой сложившийся замысел возможные претензии к нему будущих зрителей по типу тех, которые он сам теперь имел к своему великому протоучителю, то что еще могло заставить его оставить свой холст без единого мазка в течение ряда лет? Да, с некоторой неуверенностью в безошибочности задуманного с точки зрения достижения должного эффекта приниматься за такую работу было очень трудно. И все же жаль было, что Павел Дмитриевич не прошел свой путь до конца, как это сделал Александр Андреевич, труд которого все-таки стал необыкновенным явлением – пусть не самого Христа, но безусловно явлением в истории живописи.

Значит, вот в чем было дело, вот с каким смыслом сейчас была занесена в голову Михаила мысль о картине Корина «Русь уходящая», о которой он вспоминал очень редко – лучше было попытаться довести решение своей сверхзадачи до определенного конца, чем не попытаться, заранее боясь, что идеально убедительный результат не будет достигнут. В конце концов, разве глубоко верующий человек не мог надеяться на помощь Господа Бога, по чьей Верховной Воле сверхзадачи вообще оказываются в чьих-то головах? Избранник Всевышнего обязан стараться придти к тому, к чему он Призван Свыше, чего бы ни стоило, какие бы сомнения и нехватки ни мучили, сколько бы ни было кругом насмешников и врагов или просто откровенно равнодушных ко всему способному возвысить мысль и дух у других людей.

В жизни Михаила случались вещи, которые он сделал так, как считал нужным – и в итоге такими, какими он мечтал сделать их. Но он никогда не думал, что качество работы, которого уже добился и которым оставался доволен, оградит его от критики. Свою задачу и оценку собственного труда он в этом смысле формулировал так: я должен был сделать так, чтобы мне не было стыдно за себя перед Господом Богом, и я думаю, что этого достиг, а люди пусть говорят, что угодно.

Каждый человек, по его опыту, мог сделать больше, чем смел надеяться при расчете на собственные силы, если действовал с полной отдачей и каждый раз требовал от себя большего при любой неудаче. Поэтому худшим грехом для любого творца представлялось прекращение стараний – стараний стать достойным своих собственных ожиданий. Меньше этого в качестве доказательства своей правоспособности ничего нельзя было себе предъявлять. Михаил считал своим счастьем, что свои сверхзадачи он принимался решать всерьез только тогда, когда имел силы их решить, правда, не имея уверенности в том, что доживет до конца своей работы. Принцип неопределенности Гейзенберга, похоже, был справедлив не только для квантовой физики, но и вообще для творческих процессов любого характера. Если знаешь, что надо сделать, то не знаешь, когда сумеешь сделать это и сделаешь ли за оставшуюся жизнь; если слабо представляешь наперед, что хочешь создать, то получаешь возможность завершить свой труд с неожиданно определенным результатом в приемлемое время. Михаил убедился в этом на собственном опыте. Для его литературной работы был характерен первый из приведенных случаев неопределенности, для философской работы – второй. Трудно было сказать, какой вариант требует от человека большей решимости и храбрости – это, вероятно, сильно зависело от характера творца. Корину было свойственно первое – знаешь что, но не знаешь когда и как достигнешь, Иванову второе – не вполне уверен, что получится из затеи, зато знаешь примерно каким временем располагаешь.

Однако в последнее время все чаще заявляла о себе еще одна угроза для творцов-интеллектуалов. Эпоха научно-технической революции востребовала к практическому использованию массу открытий и изобретений, совершаемых как в недрах официальной науки, так и вне производства вообще. Иными словами, впервые в человеческой истории у научных работников-новаторов появилась возможность хорошо заработать, а не только прославиться, как было прежде. А денег и славы всегда жаждали не только обладатели выдающихся дарований, но даже чаще – бездарные и завистливые амбициозно настроенные люди, обитающие около науки, устроившиеся возле нее на тепленьких и командных постах. Они бдительно следят за тем, чтобы без их имени и участия не вошло в жизнь ни одно серьезное новшество, предложенное или созданное не ими. Если они не могут или не хотят договориться об этом с авторами, они способны лишь на два типа действий – на прямой, бессовестно грубый грабеж идей с целью стать их собственниками, а если и это не получается, то – на травлю авторов вплоть до их гибели и на организацию умолчания как об авторах, так и о их достижениях.

С этой опасностью вынуждены были считаться решительно все, кто не шел в кильватере хозяев и хозяйчиков в мире науки и не желал делить свою славу и деньги с ними. Михаил хорошо знал двух человек, готовых осчастливить или ужаснуть своими открытиями всё человечество (смотря по тому в чьи руки они попадут), но так и не пробившихся к общественному признанию сквозь весьма продуманную оборону, устроенную теми, кто считал науку своей собственностью, а себя – ее корифеями. Одним из этих двоих был однокурсник Михаила по институту Вадим Кротов, другим – муж сотрудницы из его отдела Дан Симаков.

Вадим Кротов сразу бросался в глаза рублеными чертами лица, крупной головой, увенчанной вьющимися черными жесткими на вид волосами, короткой шеей и сильной нескладной фигурой. На первых же лекциях обнаружилось, что он любит задавать вопросы преподавателям, и соседи не оставили это без внимания. Однажды, поднявшись с места и задав вопрос, он согнул ноги, чтобы сесть, но промахнулся мимо сдвинутого вбок табурета и грохнулся на пол под смех окружающих. К удивлению Михаила, Вадим ничуть не обиделся – только улыбнулся, широко раскрыв рот и чем-то при этом напомнив пиноккио. В глазах тоже не было злости. Собственно, это было первое воспоминание о нем. Вскоре обнаружилось, что парень действительно настойчив и умен. Он взял себе за правило учиться «на пять» и на экзаменах не пользоваться шпаргалками. Этим установкам Вадим остался верен до конца учебы, но уже на четвертом курсе он сознался Михаилу, что зарок насчет шпаргалок дал в общем-то зря. Прагматизм, свойственный его уму, заставил признать, что в этом не было ни высокого (ну как же – всё честно!) ни практического смысла. Зубрежка не развивала мышления, а запоминание чертовой уймы конкретных фактов выглядело бессмысленным занятием на фоне множества справочников и таблиц, без которых все равно нельзя обойтись. Много позже из романа Уильяма Фолкнера «Шум и ярость» Михаил впервые узнал, что из американских университетов безжалостно выгоняют студентов, попавшихся на использовании шпаргалок. И еще много позже уже от русских преподавателей, работавших в американских университетах, услышал, что там считается моральной обязанностью студентов сообщать администрации о студентах, списывающих на экзаменах. Ничего более низкого, гнусного и отвратительного с точки зрения советского студента просто быть не могло. Они поступали совсем иначе. Если кто-то не знал билета и давал об этом знать кому-то уходящему из аудитории, остающиеся за дверью уже сдавшие и не сдавшие спешно готовили материалы для нуждающегося и уже через несколько минут доставляли их ему. Этика взаимопомощи всегда была на высоте и была хороша не только тем, что исключала доносительство, но и действительно способствовала расширению круга знаний у экзаменующихся – если они до этого чего-то не знали, то после получения шпаргалки запоминали это навек. Американскому же менталитету было чуждо оказывать помощь конкурентам, пока еще только потенциальным. Там образовательная система дальновидно, начиная с ранней стадии обучения, приучала будущих специалистов к идее исключения соперников из конкурентной борьбы любыми средствами. Среди советских же студентов считалось непристойным, как тогда говорили, «зажимать» свои знания и не делиться ими с коллегой, если тот чего-нибудь не понимал. Авторитет среди товарищей по курсу в значительной степени определялся способностью и готовностью объяснить другим то, что им не удалось понять от преподавателя или в учебнике. За годы учебы в двух институтах – в Московском Механическом – первые три курса, остальные в МВТУ, куда перевели факультет – им хоть и редко, но встречались мудрые преподаватели, которые принципиально в упор «не замечали» списывающих на экзаменах. Они вовсе не были добряками и руководствовались здравыми соображениями другого рода: в ходе экзамена человек узнает больше, чем знал до него, а чтобы выяснить, как он умеет мыслить в режиме импровизации, ему можно было задать дополнительные вопросы. Если они убеждались, что студент «рубит»