Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

для их – и только их – совместного удовольствия? Пожалуй, данную особенность Пушкина понять было труднее всего. Разглашение интимных достижений, конечно, содержит в себе нечто, приносящее удовольствие, хотя и сомнительного свойства – прежде всего потому что оно могло нанести ущерб репутации и положению его возлюбленных и сексуальных партнерш, за что и самому можно было поплатиться. А что, если создание опасных ситуаций настолько обостряло удовольствие, что Пушкин сознательно не держал свой рот на замке, но изливал истории своих альковных побед исключительно в художественной форме? Пожалуй, такое тоже могло быть у великого Пушкина – так же, как и у вполне безнравственного в сексуальной сфере Дантеса. Жаль, но именно это ставило их, при всем различии значимости каждого, на одну доску, на которой, собственно, и состоялась дуэль – сперва в виде соревнования за обладание сестрами Гончаровыми, потом – у барьера на Черной Речке.

Впрочем, хвастали тем же самым и люди поважнее и постарше. Например, даже такой человек, как фельдмаршал князь Кутузов, вполне пожилой человек в канун Отечественной войны 1812 года. И кому он хвастал? Собственной дочери – той самой Лизе Голенькой, с которой имел дело Пушкин! Михаил читал его опубликованное письмо. Там Михаил Илларионович описывал свой отъезд на Дунайский театр из Вильны и свое прощание с двумя любовницами, одна из которых «улила ему грудь слезами» в городе, а другая за заставой. Первой была госпожа Беннигсен – жена генерала, другого героя Отечественной войны, второй – также поименованная особа. Фельдмаршала ничуть не смущало, что его конфиденткой является не приятель-мужчина и даже не приятельница, а дочь, ближайший член его семьи, которой он докладывает об изменах ее матери. Вывод, конечно, напрашивался один – дочь была единомышленницей отца в этом деле и ничего достойного осуждения в отцовском поведении не находила. Кстати, у Пушкина имелись нестандартные представления о нравственности и безнравственности. Достаточно вспомнить его рассказ о ночи любви с Долли Фикельмон, когда он сумел спрятаться во время бала в ее спальне, а затем трудился там до утра, пропустив время безопасного ухода, а ведь уходить от любовницы предстояло через спальню ее мужа, австрийского посла. Муж, правда, спал, но зато уже бодрствовал его камердинер, и Пушкин проходя мимо него, дал за молчание 10000 рублей – колоссальные деньги, которых так не хватало ему самому (или ему их для этого дала сама красавица Долли?). Спрашивается, зачем было так дорого платить за сохранение тайны – и почти тут же разглашать её в другом кругу? До той ночи у Долли была безупречная репутация верной жены, и человеку чести надлежало скрывать ее измену мужу ото всех. Пушкин же открыл это некоторым избранным, которые со временем эту тайну сообщили другим. Нравственно поступил в этом случае Александр Сергеевич? Видимо, нет. Но сам он, видимо, так не считал.

А вот в другом случае он занял весьма отличающуюся позицию. У него есть рассуждения о безнравственности (так и сказано – о безнравственности) одного мужа. Это был военный, не названный им по имени, но ставший известным тем, что, услышав однажды пушечную пальбу в лагере, поинтересовался, чем она вызвана. Ему сказали, что это Потемкин приказал устроить салют в честь прибытия своей любовницы – жены этого военного. В свою очередь муж заметил, стоило ли из-за этого такой шум поднимать. Так вот, именно этого мужа, публично признавшего измену жены и безразличного к поруганию чести семьи в глазах посторонних людей, Пушкин и считал человеком безнравственным.

Оглашение в кругу друзей сведений, порочивших Долли Фикельмон в глазах светского общества, Пушкин неблаговидным поступком не считал, так же как и поступок Потемкина, устроившего пушечный салют по поводу прибытия в военный лагерь своей любовницы, муж которой находился тут же. Что же тогда породило возмущение Пушкина? Безразличие мужа к огласке семейного неприличия! Вот в чем, оказывается суть Пушкинского представления о нравственности: муж обязан давать отпор распространителям порочащей честь семьи информации, если утечки не удалось предотвратить; но совершение собственно порочных поступков без огласки он особым или непростительным грехом, в том числе и своим собственным, отнюдь не считал. Получалось, что сам человек, по его мнению, может делать что хочет, и никакой морали до этого никакого дела нет, но вот когда чужие глаза, уши и языки начинают заниматься этим, «нравственное лицо» должно дать этому постороннему мнению и вниманию отпор, пролив свою или чужую кровь. Именно это он и совершил в конце своей жизни. Заставив Дантеса жениться на свояченице Екатерине, он считал, что «закрыл» скандальный инцидент и опроверг слухи, порочащие честь его жены и его собственную. Но когда Дантес дал знать не только Пушкину, но наверняка и еще кому-то из светских приятелей о романе с Александриной, Пушкин послал абсолютно оскорбительное письмо Генкеру, после чего получил вызов от Дантеса. Кровь пролилась – главным образом Пушкинская. Он мог умереть после этого в сознании исполненного долга, считая себя нравственным человеком почитай что с любой стороны. Неизвестно, правда, был ли он вполне спокоен, представ перед Богом, отвечая насчет нравственности того, что он успел совершить. У Михаила на этот счет были большие сомнения…

Почти всякий человек, не только гениальный Пушкин – с одной стороны, и серость, заурядность – с другой, одинаково стремились сделать секс ареной своего жизнеутверждения – лучше бы, конечно, по любви, но в ее отсутствии – хотя бы просто потому, что ничто другое не способно так примирять с угнетающей действительностью, как это простое, но воодушевляющее дело. А уж украсить любовь, доведя её до экстаза, кроме секса не могло ничто. Наверное, Сам Создатель специально пожелал сделать это монотонное (при всем множестве способов) занятие ненадоедающим – в отличие от всех других.

Сейчас, после долгого воздержания, Михаилом всё чаще завладевали мысли о близости с женщинами в своем и чужом прошлом, но будущее он хотел разделять только с Мариной. Галины прелести, даже если и вспоминались, мечту за собой не уводили. Впечатляющие – да, возбуждающие – да, а желанные – все равно нет. Впору было и самому удивляться, в чем тут дело. Подумав, Михаил осознал – ни в ком, в том числе и в Гале, наряду со всем, что работало на возбуждение, не было ни такой ласковой преданности, ни такой уверенности в том, что с ней он может становиться лучше, чем был. Благодаря Марине и ее поразительному воздействию на самые глубинные свойства натуры Михаила, которые прежде не были известны ему самому, он все больше и последовательней вел себя так, чтобы можно было считать себя достойным ее любви, и он-таки научился руководствоваться своей любовью к ней как абсолютной доминантой, и чем дальше, тем чаще именно она определяла выбор его решений без особых раздумий, словно сама по себе.

Обнимая Марину и не давая ей проходу, он не так давно услышал от нее: «Мишенька, может, меня тебе мало?» Михаил еще ничего не успел подумать, когда услышал себя: «Что ты, любушка! Это только меня тебе может быть мало!» – и он сам из своих же слов понял, что прежде всего ужаснулся тому, что можно было представить из ее вопроса, и уже под впечатлением этого прямо-таки мистического испуга ответил ей. Больше к этой теме Марина не возвращалась. Как в этом свете теперь могла выглядеть близость с Галей? Как нарушение Принципа? Но он знал, что Принцип не изменился и не пострадал. Просто занесло к нему в постель чужую женщину, которой он совсем не домогался. Смешно, но это происшествие он не мог отнести даже к категории «развлечений на стороне». Не было у него желания развлечься с Галей до того и не возникло потом. Только вот на душе осталось-таки мутное ощущение греха, и что с ним делать дальше, Михаил, сколько не напрягался, придумать так и не сумел.

Глава 25

Благодаря «оплеухе» течение прекрасно несло байдарку вниз против ветра. Столь явного эффекта Михаил от нее не ожидал, хотя прежде не раз брал в походы специально пошитый водяной парашют, да вот попробовать все не получалось – то шиверы и пороги не позволяли, то вообще мелководье, то было просто не до парашюта, когда ходил в компании, в которой больше никто такого не имел. Но еще удивительней и непривычней оказалось то, что освобожденное от непрерывной работы тело перестало занимать голову собой и путевыми мелочами, и теперь он пребывал сразу в двух текучих мирах, полунастороженно наблюдая за обстановкой на воде и берегах, но в основном в потоке воспоминаний и отвлеченных мыслей. Новизна такого совмещения двух благодатей, просто поражавшая в первые часы сплава с «оплеухой», теперь несколько сгладилась, но все равно оставалось непривычным столько думать во время