Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

на руках Александрины, и ее овдовевший супруг, человек сентиментальный и достойный, в знак благодарности предложил Александрине стать его женой. Та, разумеется, с радостью согласилась стать баронессой, хотя сам барон Фризенгоф был человеком неярким и скучным. Тем не менее, он был безусловно порядочный человек, а для той, кого страшила участь старой девы, такое замужество можно было считать просто подарком. Но, какой бы он ни был порядочный человек, этот барон, ему все же после свадьбы захотелось узнать, кому досталась невинность жены. С полной определенностью можно утверждать, что она созналась – Пушкину. И, наверно, прибавила к этому массу слов с описанием безвыходности своего положения и коварства сластолюбивого африканца.

Бедный барон был потрясен до основания. Как! Благородный человек, которому девушка и ее родители доверили опеку над ней, воспользовался ее зависимостью от себя и совершил гнусность, которой и имени не подобрать!

Представляя именно так сцену в доме новобрачных супругов Фризенгоф, Михаил был вполне уверен, что не ошибается. Почему? А вот почему. Барон Фризенгоф, прежде вполне лояльно, даже с симпатией относившийся к Пушкину, вдруг заявил, что совершенно меняет свое мнение о нем. Иной причины, кроме сведений из слезных признаний жены для изменения его отношения к Пушкину просто невозможно ни найти, ни вообразить. Но если этого мало, существует и еще одно важное свидетельство. Спустя годы, когда барон и баронесса Фризенгоф жили в Австрии в родовом имении барона Бродзяны в Чехии или Богемии, их навестил приехавший из Франции барон Дантес. Он был принят с распростертыми объятиями обоими супругами: женой, обрадованной встречей с любовником, о котором у нее остались прекрасные воспоминания (скорей всего, с надеждой освежить их) и мстителем за ее унижение; и мужем – в связи с тем, что он видел в госте орудие Небесного возмездия развратнику и нечестивцу, осквернившему невинную девушку, а заодно и его, барона Фризенгофа, семейный очаг.

Дом Фризенгофов оказался единственным в Австрии, где Дантесу был оказан в высшей степени дружественный прием. Об этом позаботилась другая любовница Пушкина – жена австрийского маршала Фикельмона Долли Фикельмон, внучка Михаила Илларионовича Кутузова и дочь другой любовницы Пушкина – Елизаветы Михайловны, сначала графини Тизенгаузен, а после гибели ее мужа, любимого адъютанта отца – Хитрово, которую Пушкин с милой непосредственностью за любовь к обширным декольте (видимо, ей было что показать) называл не иначе, как Лизой Голенькой. Надо сказать, что обе дамы – и мать, и дочь – сохранили верность памяти любимого поэта, мужчины и человека на всю жизнь.

Долли, занимая очень высокое положение при Венском дворе, не пожалела сил, чтобы сделать все видные дома в австрийской столице, а, может быть, и во всей империи вообще, недоступным для убийцы Александра Сергеевича, и добилась своего. Дантеса нигде не принимали. Не удивительно, что в знак особого своего расположения к чете Фризенгофов Дантес именно им подарил свой портрет. По свидетельству гостей из России, бывавших в их доме, этот портрет всегда висел на почетном месте. Зато портрета Пушкина там не было.

Вот и все. Других доказательств, пожалуй, не требовалось.

Затравленный безденежьем и долгами, неудачей – в коммерческом смысле – издания «Современника» (неудачей по всей видимости, организованной его скрытными врагами), невольник чести и своего мужского достоинства, Пушкин нашел-таки способ избавления от всех земных проблем в дуэли, претерпев перед смертью страшные муки с необыкновенным мужеством и самообладанием. Вдове он оставил после себя полное разорение. Но царь, никогда не забывавший о своем влечении к Натали Пушкиной, выкупил долги Пушкина, а ей назначил не особо крупную, но приличную пенсию в 7000 рублей в год. Пушкин перед кончиной сказал ей, чтобы после двухлетнего траура она снова вышла замуж, только не за шалопая. Время траура она провела в деревне, а вернувшись в Петербург, была вроде случайно (а может быть, и нет) встречена царем в английском магазине, где тот покупал подарки для своих детей, и он там же повелел ей бывать у него во дворце. Возобновление их знакомства на этот раз привело царя к вожделенной цели. Прекрасная Натали таки согласилась стать любовницей государя и даже забеременела от него. А грех царя взялся прикрыть то ли по любви к красавице, то ли по расчету – генерал Ланской. Во всяком случае, государь-император при совершении этого брака подарил Натали бриллиантовый фермуар незаурядной стоимости и объявил, что первого ребенка, родившегося у этой четы, он будет крестить сам. По существу это было признанием его отцовства – поскольку о своей связи и виновности в появлении ребенка на свет он прямо заявить не мог, то взял на себя роль крестного отца, хотя и нарушил таким образом христианский канон: родной (генетический) отец и крестный отец обязательно должны быть разными лицами. Два из трех претендентов на душу и тело Натали, таким образом, стали обладателями ее тела: Александр Сергеевич Пушкин – законный муж, гений русской литературы, и венценосный самодержец России государь-император Николай Павлович. Хоть и не одновременно, но пути их пересеклись еще в одном фокусе. А. П. Арапова – первая дочь Натальи Николаевны во втором браке, была совершенно уверена, что действительным ее отцом был император. Но это оказалось не последним пересечением линий Пушкина и царя Николая Первого в истории. Небесам было угодно, чтобы у них появились общие внуки – от дочери Александра Сергеевича, Натальи Александровны, во втором своем браке вышедшей замуж за принца Нассау, сына царя, который пошел в этом случае против воли самодержца. Следствием этого мезальянса стало появление на свет дочери Софии, ставшей в Англии графиней Торби. В доме Торби портреты Пушкина и царя стоят друг против друга по сей день.

Произошло и еще одно знаменательное пересечение линий Пушкина и Дантеса. Дочь Дантеса и Екатерины Гончаровой совершенно непредвиденным образом (видимо, исключительно волей Небес) полюбила Пушкина и все, что с ним связано, и возненавидела его убийцу – своего отца – Дантеса. Он ей этого не простил и безжалостно поместил в сумасшедший дом, обвинив в ненормальной любви к умершему родственнику. Так что были и весьма отдаленные последствия у этой истории – не только те, о которых принято часто говорить. Что бы ни делали люди, руководствуясь своей любовью, симпатией или ненавистью, в итоге выходило совсем не то, что они могли ожидать, совсем не то. Чего, например, стоили общие внуки у царя и его камер-юнкера? Да Пушкин со смеху бы помер, если бы при жизни узнал об этом! А вот царь уже вряд ли бы посмеялся. Для него это был совсем неприятный сюрприз. И если он получил основания считать себя мужчиной, добившимся вожделенной цели и потому могущим с усмешкой думать о Пушкине, в свое время смеявшимся над ним, скакавшим верхом по набережной Фонтанки перед домом Пушкиных туда и сюда, чтобы увидеть Натали хотя бы в окне – так ему этого хотелось – то когда его сын и дочь Пушкина «схлестнулись в любви», то есть в мезальянсе, то венценосца это никак не устраивало, но особенно из-за того, что он, царь, ничего не смог поделать против этого.

Много уроков можно было извлечь из историй, связанных с именем и особенно с гибелью Александра Сергеевича. Любвеобильный гений секса, поэзии и прозы, он горазд был на что угодно – на возвышенное и достойное, заслуживающее самого высокого восхищения и уважения, почитания и любви, и рядом с этим в нем не менее определенно проявлялся человек, способный на поступки совсем другого сорта. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен…» Что это доказывало? Только то, как трудно все время быть достойным своего высшего дара и даже как трудно постоянно этого хотеть. Бремя собственных трудов, приводящих к высшим достижениям, таково, что после них обязательно приходит желание спуститься с высот, расслабиться как обычному смертному, дожидаясь нового прилива вдохновения и сил, и в этот период ничем особенным не отличаться от окружающих. Как альпинист не способен все время находиться и работать на вершинах и гребнях и должен сильно терять высоту, чтобы восстановиться и запастись всем необходимым, так и всякий лидер в своем деле вынужден совершать возвратные движения от идеала. Такова уж участь любого смертного, даже если он кое- в чем изобильно творит бессмертное и нетленное.

Почему Пушкин не довольствовался славой творца и заботился о поддержании репутации сердцееда, ловеласа и удачливого любовника не меньше, а даже больше, чем о своем реноме писателя и поэта? Ведь он же мог утверждать себя в сексе, и вовсе ничего никому не рассказывая! Неужели важней было, чтобы знали, что он сделал, чем просто сделать это для себя и для дам –