Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

предпочел не рассказывать ничего. Одни сплошь изодранные кожаные носки туфель могли рассказать о том, как он старался выжить, но и причины их повреждения тоже не заинтересовали ровным счетом никого. После этого случая он решил заняться альпинизмом. Другого способа ликвидации горной безграмотности он не видел. В течение следующих двух семестров он исправно ходил на все занятия в альпинистской секции, а в сентябре прошел курс подготовки на значок «Альпинист СССР» первой ступени, совершил свое первое категорийное восхождение и перевальный поход из альплагеря «Алибек».

С той поры в его походной практике случалось много всякого разного, но все же лишь случая три-четыре можно было расценивать по шкале риска примерно так же, как то прохождение скальной стены возле аула Анцух.

За кормой оставались все новые и новые километры довольно однообразного пути. «Оплеуха» тащила исправно, и ничто не мешало разным мыслям вылезать из памяти на передний план, чтобы еще раз увести за собой в прошлое. Непонятно, с какой это стати, но Михаилу вдруг в деталях вспомнилась в общем-то совсем не важная сценка на пристани в Угличе, которую он, двенадцатилетний мальчишка, скучая, наблюдал с борта теплохода «Клим Ворошилов». Шел как раз 1945 год. Через два месяца после великой победы союз архитекторов решил устроить для своих членов, можно сказать, подарочный рейс по каналу имени Москвы и Волге к городу, славившемуся своими церквами и монастырями, а в последнее время – еще и ГЭС – второй по мощности после ДнепроГЭСа. Родители взяли Михаила с собой. Им дали каюту первого класса, но большинство их знакомых разместили во втором, ну а студентов архитектурного института, естественно, в третьем. Миша был весь поглощен этим первым в его жизни настоящим путешествием. С раннего утра до поздней ночи он бегал по всему кораблю и смотрел на берега или слушал разговоры взрослых и их рассказы о тех местах, мимо которых проходил теплоход и снова смотрел во все глаза на распахивающийся перед ним невиданный прежде мир, почти не чувствуя, что сильнейшим образом не досыпает. Но во время трехдневной стоянки в Угличе ему порой становилось скучно. Вот как тогда, когда он от нечего делать наблюдал за студенческой компанией, расположившейся на пристани, где некоторые тут же стали писать акварели. Девушки в этом шумящем обществе решительно преобладали. Представителей сильнейшим образом прореженного только что кончившейся войной мужского пола было всего двое.

В первые послевоенные месяцы и это было неплохо.

Один из парней не сидел, а лежал на животе, но это не мешало ему писать этюд акварелью, другой работал в нормальном положении. Оба отпускали какие-то шуточки в адрес девушек, те смеялись, а одна даже кинула чем-то в того, который лежал. И Мишу вдруг как ударило откровение: чем бы девушка ни швырнула в этого парня, он все равно не ответил бы ей тем же, даже если бы обиделся. До сих пор не было сомнений, что девчонкам можно и даже нужно давать сдачу той же монетой – и вот оказалось, что во взрослом мире с этим обстоит совсем не так и что там считается ПРАВИЛЬНЫМ совсем другое. Пожалуй, именно тогда в голову Михаила влетела мысль, что что-то происходит с людьми, когда они перестают быть детьми и становятся дядями и тетями, а игра между ними идет уже по другим правилам в сравнении с теми, которые действовали у детворы во дворе, когда все без различия пола были то казаками, то разбойниками, то гусями-лебедями, то охотниками. Теперь обнаружилось, что охотники не стремятся выбить дичь, и, более того, что дичь старается заинтересовать собой охотников. И бывшие мальчики, равно как и бывшие девочки, своими ролями уже не менялись

Это было самое первое и почти незадевающее ни его сознания, ни поведения представление о перемене характера отношений между девочками и мальчиками с переходом в старший возраст. Причин такой перемены он не понимал. Играть с девочками время от времени не было зазорно, но «водиться» только с ними любому нормальному мальчишке считалось более чем стыдно. Но сейчас у него на глазах происходило совершенно другое.

Обо всем догадаться он сумел в четырнадцать лет, когда понял, что любит Ирочку Голубеву, которую знал по даче с двух с половиной лет, а с четырех – по детскому саду. После этого он догадался, почему взрослый мир устроен иначе, чем детский, почему девчонкам прощается то, что не прощается мальчишкам. Власть любви была признана им самой важной и сильной. Она не унижала человека, ощутившего ее над собой, если, конечно, он имел такую же власть над другим или, по крайней мере, надеется ее получить. Осознав, до чего ему необходимо благорасположение Ирочки, он пришел в ужас при мысли, что рискует ее упустить из-за такой ерунды как нечистоплотность, и после этого он навсегда распрощался с прежней своей терпимостью к немытой шее и ушам. С тех пор в его жизнь надолго вошло серьезное и смешное, так же как наивность и проницательность, терпимость и непримиримость, пока он Милостью Божьей не нашел ту, кого искал. Но до этого ему не раз приходилось сбрасывать с себя груз любви и зависимости от нее, когда он убеждался, что любит напрасно. Чувство собственного достоинства и упрямство помогали преодолеть трудное время и начать все сначала, предъявляя к новым избранницам все более серьезные требования, одновременно проявляя и все большую взыскательность к самому себе. Постоянно возраставшая проницательность, основанная на знании реальной жизни и поведения людей, позволяла действовать более осмысленно и точно, но несмотря на разочарования, никогда не настраивала Михаила на разочарование в любви вообще. По его убеждению любовь давала человеку такие преимущества, которые перекрывали любой ущерб, наносимый ею же, ибо без нее он не находил никакого смысла жить. Позже в качестве осмысляющего жизнь начала к любви присоединились спортивные путешествия и любимая работа по призванию. Регулярно она вошла в его будни не сразу после того, как начал писать, почувствовав, что должен стать литератором, а лет через девять. Нередко она шла мучительно трудно, со страшной медлительностью приближаясь к ожидаемому окончанию, но если она удавалась и результат был таким, какого он и хотел достичь, его охватывало такое блаженство, что не жаль было никаких жертв и трудов. Случалось, что, перечитывая то, чем остался доволен, он с неожиданной недоверчивостью к себе, но при том и с радостью, задавал вопрос: «Неужели это я так написал?!» Видимо, это было сродни тем чувствам, которые Александр Сергеевич Пушкин выражал восторженным восклицанием: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Личностью Пушкина Михаил заинтересовался позже, чем личностью Лермонтова. Оба гения, такие разные, но равновеликие в своих высших творческих достижениях, что в поэзии, что в прозе, одним своим существованием и трагической судьбой взывали к тому, чтобы возможно лучше понять их жизни, как можно глубже проникнуть в суть обстоятельств, в которых со всё большей силой проявляло себя необыкновенно большое, без преувеличения феноменальное, гигантское дарование каждого из них обоих. Безусловно, больше всего хотелось представить, чем они в своем творчестве были обязаны любви. У Михаила не было сомнений, что любовь стала отправным началом любого их отрыва от сиюминутного преходящего успеха, знакомого многим авторам, к непреходящему в продолжение веков благотворному и облагораживающему влиянию на своих читателей-потомков, хотя ни тот, ни другой не были для своих современников идеалами исключительно достойного и только достойного поведения в любви и быту. В их личностях странным и одновременно естественным образом совмещались характеры людей высочайшего достоинства и людей вполне заурядных – младший, Лермонтов, бывал желчен, язвителен и издевательски жесток даже с теми, кто к нему дружески относился; старший, Пушкин, очень часто проявлял себя как человек, обуреваемый недостойными страстями, нескромно выставляющий напоказ свои сексуальные успехи в свете и в борделях, равно как и другие свои скандальные наклонности. Наверно, в первую очередь потому, что оба были храбры, считали себя прежде всего людьми света, аристократами, а уже потом – гениальными творцами, и были несчастливы в своих главных сердечных привязанностях. Не поймешь даже, кто больше и сильней.

Если не считать недолгих Пушкинских преходящих влюбленностей и любовниц, он был обречен лишь на одну фатальную любовь, если под этим словом понимать любовь до гробовой доски – на любовь к своей жене Натали, в девицах Гончаровой. Это был его высший взлет в сферу духа, надежд и счастья. Это стало и пепелищем его благих ожиданий, в определенном смысле расплатой за все, что он мог не делать как благородный человек, ответственный перед Богом за выполнение Высокого Предначертанного для него, но делал до тех пор, пока его положение на всех фронтах не стало невыносимо угнетающим: на любовном, на литературном, на денежном и в конце концов на светском.

В романе «Иметь и не иметь» Эрнест Хемингуэй говорил о безошибочном нюхе