Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

то, что теперь он особенно заторопился к Марине. Смешно получалось – раньше он специально останавливался в пути, чтобы отпустить ее и компанию дальше – и не получилось, а чем закончилось – известно; теперь же он, ничего не делая, мог их всех догнать и перегнать, если в борьбе с ветром они не додумаются до «оплеухи». В то время, как подповерхностное течение тащило «Рекин» со скоростью десять километров в час, на веслах против такого сильного ветра на каркасных байдарках можно было двигаться, не щадя живота своего, от силы со скоростью пять километров в час. Простые подсчеты говорили, что максимум через пару дней Михаил их достанет безо всякого труда. Встреча снова могла стать реальностью и привести к осложнениям, которых он совсем не желал, несмотря на вполне возможное сексуальное вознаграждение за победу в этой внезапно оживившейся гонке. Но тормозить он все равно больше не собирался, поскольку явно не мог своими решениями и действиями повлиять на то, чтобы исключить встречи с Галиной компанией. Ни в прошлом, когда он искусственно замедлял свой сплав, ни сейчас, когда это смертельно надоело, поскольку отодвигало возвращение в Москву к Марине, хотя и грозило вновь столкнуть его с женщиной, от которой трудно отказываться, когда она сама рвется к тебе, и теперь все зависело от того, найдут ли в Галиной компании тот же способ экономии сил и увеличения скорости сплава, который успешно использовал он. Найдут – встречи не будет. Не найдут – новых испытаний не избежать.

Михаил решил остановиться сегодня не позже, чем за два часа до наступления темноты. Следовательно, начать искать подходящее место надо было еще часом раньше. Но пока что до этого было далеко. Изредка его подмывало пристать к подножью очередного утеса, чтобы подняться на него и поснимать, но он тут же напоминал себе, что примерно такое он уже неоднократно заснял, и ради этого жертвовать «оплеухой», с которой ему не удалось бы пристать, нет никакого смысла. «Вперед! Вперед! Вперед!» – понукал кто-то из глубины существа, получивший, наконец, возможность выразить свое возмущение волынкой на маршруте и решительно покончить с ней. – «Дурак! – кипел этот кто-то. – Дурак уже тем, что осуществил «мечту идиота» и поперся сюда за тридевять земель от Марины. Теперь вот и расхлебывай за это новый грех перед ней!» М-да. Отягощать карму свежими художествами с Галей, тем более, вопреки своему желанию, было столь же нелепо, сколь и опасно. Мало ли чего можно было дождаться за это от Господа Бога. – «Прелести прелестями, но ведь недаром ими стараются сбить тебя с панталыку, – думал он. – Плохо держишься против покушений на себя, очень плохо! Сперва поддался соблазну пройти на старости лет серьезный маршрут. В результате подвергся еще одному соблазну, уже гораздо менее простительному, и вынужден был доказывать, что к тому же годишься еще для удовлетворения любопытства и аппетита случайно встреченной на пути следования малознакомой, но весьма эффектной и требовательной дамы.

Он не нашел, что еще может добавить в список своих глупостей, но настроение себе все-таки испортил. Только вечером, уже в сумерках, когда он переделал все свои бивачные дела и теперь спокойно потягивал из кружки чаек, запивая им кисло-сладкие карамельки, к нему вернулось ощущение блаженства. Ветер сдувал гнус. Беспокойство насчет своего поведения с Галей куда-то отступило. Вспомнилось, что в таком настроении они с Мариной вечеряли множество раз. Говорили о чем-то взаимно интересном, выясняли истины, ласкали дожидающихся вечерней кормежки собак. Они лежали у ног и дремали или, беспокоясь из-за задержки еды, выразительно вопрошали, что же это происходит, почему никто не беспокоится о детях и им самим приходится об этом напоминать? Эти лохматые дети не меньше дороги, чем кровные. К тому же они постоянно были ближе двуногих детей и постоянно были открыты для ласки и сами были готовы ласкать, если не спали. Сколько покоя они вносили в души смотрящих за ними людей, в очередной раз поражающихся, как можно столь истово, глубоко и серьезно погружаться в пучину сна и блуждать там в неведомых сферах, порой перебирая лапами в воздухе или по полу и глухо взлаивая с закрытым ртом.

Думая о сегодняшнем сплаве, Михаил нашел в нем не одни только приятные стороны. Тело от долгого сидения в одном положении затекало, хотелось размяться на берегу, но для этого пришлось бы расстаться с «оплеухой», а потом вырубать новую елку и вновь привязывать ее к буксировочной бечеве. Это было и хлопотно и совестно, а на практике вело к тому, чтобы стараться высидеть в кокпите возможно дольше, прежде чем будешь вынужден по неотложной надобности куда-нибудь пристать. А еще с непривычки сидеть на борту без видимой работы было скучновато. Хорошо хоть воспоминания и мысли по их поводу шли одни за другими почти непрерывающейся чередой. Иногда они появлялись и поражали Михаила своей немотивированностью с точки зрения того бытия, в котором он здесь пребывал. Например, он ни с того – ни с сего подумал о гигантском холсте, который знаменитый живописец Павел Дмитриевич Корин заказал для своей картины «Русь уходящая». Он написал для нее большое число крупноразмерных этюдов, многие из которых могли считаться шедеврами живописи, но свой общий замысел так и не воплотил. Он даже не прикоснулся к гигантскому полотну – то ли окончательно не утвердился в намеченной композиции, то ли понял, что не успеет написать все задуманное сам, а доверить продолжение работы по своим эскизам помощникам, в коих не было недостатка, категорически не хотел. Живший в нем зрительный образ духовной катастрофы и отчаяния, охватившего народ, который вынужден безмолвствовать при виде кощунственного глумления над самым священным, дабы только уцелеть, так и остался нереализованным. Пример из жизни Павла Дмитриевича, раз уж он пришел в голову (а здесь в голову ничего случайного, тем более зряшного, не приходило), взывал к осмыслению судьбы картины. Неясным оставалось очень многое. Перво-наперво – для Корина, взявшегося за тему трагического гонения на христианскую веру почти через две тысячи лет после рождения Христа, наверняка был исключительно важен пример и подвиг Александра Андреевича Иванова с его главным делом жизни – картиной «Явление Христа народу», над которой он трудился двадцать лет. Пожалуй, этих двух живописцев можно было назвать конгениальными. Оба с пронзительной ясностью чувствовали в себе долг воплотить христианскую мученическую идею на своих полотнах, и оба посвятили этой своей сверхзадаче самые продуктивные годы творчества. Иванов, написавший многие десятки эскизов к главному полотну – эскиз, конечно, не то слово – это были полноценные готовые фрагменты картины, успел закончить ее, и Корин, исследовав работу предшественника, понял, что и у него другого пути нет. Шаг за шагом, фрагмент за фрагментом, по примеру Иванова, последовательно приближался к будущей композиции, но заготовленное для нее полотно, тем не менее, не тронул. Вряд ли он заранее не представлял всех трудностей, которые возникнут при совмещении уже написанных им фрагментов в задуманное целое, но ведь оно уже сидело, сформировалось в его голове, а усидчивости и терпения ему было не занимать, так что, «технически» – условно говоря – он созрел для создания картины такого масштаба, у которой почти не было аналогов в истории жизни – кроме «Страшного суда» Микеланджело и «Явление Христа народу» Иванова. Так что же его остановило? Робость при мысли, что он не справится с написанием картины? Нет, по всему выходило, что он мог справиться со своей сверхзадачей не хуже Иванова. Тогда что ввергло его в сомнение? А не было ли причиной его осмысление подвига жизни Александра Андреевича Иванова и его итогового результата? В этом месте своих рассуждений Михаил почувствовал, что весь подобрался и напрягся, как перед прыжком. При всем уважении к Иванову и проделанной им работе он всегда ощущал, что громадное полотно, призванное зрительным способом возвестить человечеству, как и с чего начался переворот в чувствах и сознании людей, ожидающих пришествие Царствия Божия на Земле, на самом деле этой цели не достигло. Оно впечатляло размерами, отчасти композицией, особенно на первом плане, но что наступает с приближением человека, отдаленного от Иоанна Крестителя и обращенных им в веру, оставалось неясно. Небольшая фигура Христа, будущего Спасителя, то ли была не совсем в фокусе ожиданий толпы, хотя директрису к ней жест Иоанна Крестителя несомненно задал, то ли окружившая ее неопределенность некоторым образом вошла в противоречие с уверенностью и определенностью обещаний Иоанна, взбудораживших толпу и зажигавших веру в сердцах пришедших на крещение людей, но картина должным образом не впечатляла. Идея торжества новой жизни с пришествием Христа осталась скорей номинальной, чем зримо воплощенной. И не того ли испугался Корин, шедший к решению собственной творческой сверхзадачи тем же путем, каким к решению своей шел Александр Иванов?

Конечно, Михаил не мог