Романески - Ален Роб-Грийе

тонкой золотой лентой. Под надписью „Лучшее бордоское вино“, образующей дугу прямо под годом сбора винограда, красуется слово „Шато“, заставляющее меня улыбнуться, написанное прописными буквами высотой в семь-восемь миллиметров, за которым следуют (и словно подчеркивают его) шесть слов, выполненных в гораздо более скромной манере, представляющие собой подтверждение подлинности продукта. А еще ниже располагается необычайно тонкая, изящная литография, на которой запечатлено поместье, где произведено вино.

На переднем плане простирается виноградник (или, по крайней мере, его значительная часть), представляющий собой ряды виноградных лоз, относительно старых — без сомнения, посаженных лет тридцать назад, а то и более, — перечеркивающих косыми, еле заметно искривленными линиями всю нижнюю треть виньетки. Следуя условному закону перспективы, ряды и расстояния между ними сужаются по мере удаления, стремясь к виртуальной точке схождения, расположенной слева, примерно на уровне двух третей от общей высоты картинки. Но прежде чем они достигнут этой точки, их бег прерывает стена деревьев, образующих ветрозащитную полосу. Все вместе создает впечатление упорядоченности, ухоженности, вековых традиций, безмятежного покоя.

Насколько я могу судить с такого расстояния, каждая узловатая лоза в форме буквы „игрек“ несет на себе два длинных прошлогодних черенка с шестью-семью почками на каждом, а на развилке имеется плодоносящая ветвь, обрезанная так, что на ней остались всего лишь две почки. Дело происходит поздней весной: все почки уже дали молодые побеги, на которых, однако, еще не видно соцветий. Справа, чуть в глубине, изображена вторая делянка, чьи ряды располагаются перпендикулярно рядам первой, вновь засаженная столь недавно, что можно вполне пересчитать все лозы, несмотря на ее удаленность. Но более всего притягивает внимание зрителя центральная часть гравюры, занятая самим за́мком.

Фасад здания строг и скромен, сбалансирован, массивен, тяжеловесен, несмотря на впечатление изящества и элегантности всего сооружения: треугольный фронтон опирается на четыре выдвинутые вперед колонны в стиле Людовика XIV, разделяющие два симметричных крыла, лишенных каких бы то ни было украшений. Судя по глухим окнам, расположенным справа от дымоходов и соответствующим толстым внутренним стенам между главными покоями, здание, вероятно, и в самом деле было построено в XVII веке. Перед колоннадой мы видим широкое крыльцо, на которое можно взойти по двум прямым боковым лестницам, с двух сторон как бы укрывающим от взоров округлую нишу, где когда-то был фонтан; вдоль крыльца идет каменная балюстрада: громоздкий, тяжелый парапет, состоящий из перил, лежащих на округлых пилястрах на таком уровне, чтобы человек мог найти в них опору. От всего этого архитектурного ансамбля, от колоннады, от фронтона, украшенного барельефом (на котором изображен Нептун, полулежащий и небрежно держащий свой трезубец над головами томных наяд, плещущихся среди невысоких волн), а также и от других частей здания веет какой-то мирной основательностью, надежностью, веет вечностью. Перед крыльцом, частично скрывая первые ступени двойной парадной лестницы, покрытые кое-где пятнами лишайника, стоят две старинные кареты; кажется, они издавна ждут своих пассажиров, извечно оставаясь в одном и том же положении, то есть стоя друг за другом; каждая запряжена парой лошадей темной масти. День, вероятно, пасмурный, так как экипажи не отбрасывают тени.

Первое же расположенное справа от крыльца окно на первом этаже широко распахнуто, и зритель видит, что это столовая, заставленная мебелью эпохи построения замка, и все детали как меблировки, так и вообще всего, что происходит в этом зале, прекрасно различимы благодаря яркому свету, заливающему комнату от края до края и льющемуся извне, то есть с улицы. Дюжина сотрапезников, мужчин и женщин, расположилась вокруг большого круглого стола так, что мужчины и женщины чередуются, стол накрыт белой узорчатой скатертью и уставлен роскошными яствами для трапезы, вероятно, полуденного завтрака. Все участники пира одеты в строгие, скромные костюмы, разнообразие которых нисколько не мешает опознать в них одеяния конца XX века, за одним-единственным исключением: молодой женщины, сидящей прямо напротив раскрытого настежь окна, из которого открывается вид на виноградники, поросшие лесом холмы, на подернутую дымкой весеннюю природу. Она неподвижна, а взгляд ее больших миндалевидных глаз — взгляд отсутствующий или чуть грустный — устремлен вверх, к серому небу. По какой-то непонятной, необъяснимой причине она одета в платье из тяжелого бархата, в котором всякий, увидевший его, без труда опознает средневековый наряд; ткань, такого же цвета, как и радужная оболочка вокруг зрачков ее глаз, только, пожалуй, чуть более мягкого, светлого оттенка, ниспадает величественными складками; голову девушки венчает замысловатая недолговечная прическа, в изобилии украшенная кружевами, булавками с головками из неограненных драгоценных камней, тусклой золотой плетеной тесьмой, как у тех прекрасных дам, что со смотровых площадок на башнях замка наблюдали за ходом битвы при Кастильоне, — славная, но и оплаченная немалой кровью победа, в которой заставила убраться из Гиени англичан под предводительством лорда Тальбота41 и положила конец Столетней войне, в то время как там, далеко, турки овладевали Константинополем.

И в этой посетительнице из прошлого (она выглядит анахронизмом по отношению как к самому зданию, так и к его меблировке, а в особенности — к сотрапезникам), а также и в тех, кто ее окружает, человек с наметанным взглядом смог бы, однако, без особого труда опознать многих парижских писателей и художников, чьи лица время от времени появляются в газетах и на экранах телевизоров. Но не ради дебатов на литературные темы они, вероятно, собрались здесь, ибо все их внимание, похоже, сосредоточено на темно-рубиновом, с красновато-коричневым и рыжевато-золотистым отливом, цвете вина, только что поданного им дворецким во фраке, стоящим теперь немного в стороне от стола со слегка наклоненной полупустой бутылкой бордо в правой руке и сжимающим вокруг горлышка белую салфетку, словно бы готовясь вновь налить в бокалы драгоценную влагу и пристально наблюдая за молчаливыми участниками пира, из которых кое-кто уже зажал между двумя пальцами ножку хрустального бокала, чтобы заставить заиграть пурпурную „одежду вина“42 при различном освещении.

Спиной к открытому окну стоит мужчина с пышной шевелюрой седеющих кудрявых волос, каковой — судя по его положению, привилегированному и в то же время скромному, отстраненному, — является, должно быть, рассказчиком (что само по себе удивительно при его комплекции, скорее всего чувствительной к холоду); он рассматривает точно такую же бутылку, откупоренную, но еще полную, стоящую перед ним в ожидании своей очереди. Сей персонаж с забавной бородкой, свидетельствующей о его веселом, жизнерадостном нраве, улыбается, прочитав название вина, начертанное крупными прописными буквами над гравюрой, тщательно, в мельчайших подробностях воспроизводящей вид поместья, что раскинулось, пронизанное светом, упорядоченное и аккуратное вокруг его строгого, сурового жилища времен Людовика XIV: „Шато Лавю-Руссель“, за