Романески - Ален Роб-Грийе

арахиса, хлебные крошки и прочие мелкие отбросы, что мне смеха ради кидают, мне надо поспешно плести сеть на невидимой и неосязаемой стене, разделяющей на два несоизмеримых мира все, что находится снаружи и внутри моей камеры. И я, само собой, подозреваю, что этот мир — мой мир — не существует, что он есть всего лишь черная дыра посреди яркого и веселого созвездия огней, озаряющих эскадру.

Перестань! Не надо оправданий! Не надо отговорок! Обойдемся без горьких жалоб и сетований! Я должен опять, в который раз, приняться за работу. Вновь побуждаемый к действию иллюзорной эйфорией деятельности, я быстро прочерчиваю наугад вокруг себя линии во всех направлениях; жесты мои торопливы и нервны, но вскоре они утрачивают свою силу и решительность. Я волнуюсь, суечусь, мечусь из стороны в сторону, я лезу из кожи вон, я дохожу до бешенства. Я испытываю то приступы страстной надежды, то отчаяния, то ярости; я прибегаю к хитростям и уловкам. Я наношу удар вправо, я бью влево, опять вправо. Я начинаю все сначала, я повторяю свои действия, я снова и снова упорно делаю одно и то же. Я заупрямился и настаиваю на своем. Я возвращаюсь назад. Затем, внезапно, я опять наношу удар в пустоту прямо перед собой. И тотчас же оборачиваюсь назад, совершив резкий и неожиданный, непредсказуемый поворот. Нет. Ничего. Посреди прозрачного пространства, держащего меня в заточении, есть только крохотное круглое потайное окошечко, без сомнения, насквозь пронизывающее наглухо закрытую, опечатанную или замурованную дверь, окошечко, вероятно, глазок тюремной камеры…

Я хотел бы вновь вернуться к моим тяжким трудам, но тело мое постепенно сковывает паралич. Мне все тяжелее дышать. Наконец, как того и следовало ожидать, я замечаю, что сам себя поймал в ловушку, в неразрывный, запутанный, не имеющий выхода клубок переплетений линий-нитей. Я делаю последнюю попытку освободиться, резко дергаюсь, но напрасно: уже слишком поздно. Я плотно соединен с отсутствующим миром, я впаян в пустоту. Мое тело окончательно застыло, лицо стало неподвижным настолько, что я не могу даже смежить веки, и вот, окаменев в этой неподвижности, я вижу, как огромный черный паук — я — приближается ко мне, чтобы сожрать. Я испускаю беззвучный вопль ужаса…

Я просыпаюсь. Двойные шторы на окнах раздвинуты, откинута и легкая тюлевая занавеска. Едва начинает светать. Дождь и ветер осеннего равноденствия стучат в стекло, там, по другую сторону широкого оконного проема, занимающего почти всю стену напротив моей постели. На белесом фоне рассветного неба переплетенные ветви большого ореха, растущего совсем рядом с домом и полностью лишенного листвы налетевшей бурей, образуют замысловатую сеть подвижных кривых линий, заполоняющую до самых краев всю поверхность картины серыми штрихами, подчеркнутыми отблесками и отсветами. На ветвях нет ни одной птицы, нет матерых волков, нет гигантского черного паука. И многочисленные идеограммы, образованные ветками дерева и соединенные в бесполезную сеть, очевидно, лишены смысла.

Да, кстати, так на чем, собственно, я остановился? Не указывают ли все эти события и факты, затерявшиеся в темном лабиринте моей памяти, на весьма прискорбную тенденцию постепенной утраты личности? Все больше и больше путаются годы, смешиваются страны и края, накладываются друг на друга и искажаются пейзажи: серые волки из леса около деревни Волчий Вой, рассевшиеся на толстых ветвях, черные попугаи с острова Прален, вцепившиеся когтями в кору деревьев, мертвые пеликаны, висящие среди ветвей словно десмоды-вампиры44, но только не вниз, а вверх головами на спутанных обрывках лесок рыбаков во Флориде. И откуда взялся этот широкий оконный проем, застекленный, но лишенный как штор, так даже и самой тонкой тюлевой занавески, проем во всю стену, прямо напротив постели? Подобное окно, похоже, может быть только в каком-нибудь номере неизвестного американского мотеля, на одном из верхних этажей, потому что располагается оно на уровне довольно тонких ветвей большого, лишенного листвы ореха. Вся сцена тоже, должно быть, только плод воображения, так как я не знаю, к какому месту и времени отнести эту стандартную окружающую обстановку, подвижную, изменчивую, временную; мне также неизвестно, что я делал в том помещении и как там оказался.

В любом случае речь не могла идти о каком-либо воспоминании детства, о том Черном Доме, где окна расположены довольно высоко и отличаются узкими, вытянутыми вверх проемами, что было свойственно всем старинным жилищам; в еще меньшей степени сцена могла относиться к старой полуразрушенной береговой батарее на утесе около Порсмогера, где узкие окна выходили на скалу, а бойницы смотрели прямо в открытое море. Что же касается графа Анри, то он больше не смотрит через эти смехотворные отверстия на утесник, растущий в расселинах и трещинах сланца, не наблюдает больше за изменением цвета океанских волн. С тех пор как он обнаружил если и неудобный, то все же вполне сносный проход, ведущий к лабиринту подземелий с многочисленными ответвлениями, о которых он и не подозревал, к лабиринту, запутанная сеть которого, похоже, разрастается и усложняется час от часу, словно живое корневище какого-то растения, он без устали, не отличая дня от ночи, при плохом, явно недостаточном освещении карманного электрического фонарика, чьи батарейки периодически подают сигналы о том, что они садятся, исследует этот хаотичный, сбивающий с толку, этот непостоянный, неустойчивый (если можно так сказать) лабиринт, где он опять движется вперед по галереям, по расположенным анфиладой залам, проходит по коридорам, пересекающимся под прямым углом, упирается в тупики, минует развилки, спускается по каменным лестницам с прямыми или закрученными в спираль пролетами к новым, еще неизведанным ответвлениям системы.

Судя по стенам, некоторые помещения этого сооружения, похоже, действительно относятся к эпохе постройки батареи, то есть ко временам Вобана, со своими сводчатыми потолками и выстланными гранитными плитами полами, тогда как вид других помещений свидетельствует о том, что сооружены они были гораздо позже, вернее, совсем недавно, то есть, вероятно, во время Второй мировой войны, так как в скале видны остатки бывшей минной галереи, незавершенные цементные колпаки, железобетонные колонны и плиты, предназначавшиеся для упрочения всего ансамбля, но сейчас уже во многих местах растрескавшиеся, как бы взорванные изнутри под давлением металлических частей каркаса, источенных ржавчиной и потому искривленных, очевидно, из-за того, что не слишком честные и щепетильные подрядчики использовали при строительстве морской песок, столь доступный на месте. Подпорные стены с грубой, плохо обработанной обшивкой, покрытые тонкой, уже полуобвалившейся штукатуркой или полуоблупившейся краской, местами проломленные, а местами частично разобранные, а также перегородки из грубых, плохо пригнанных кирпичей отделяют друг от друга различные помещения: коридоры, галереи, переходы,