Романески - Ален Роб-Грийе

пальм с изящно изогнутыми стволами, сообщает нам, что через прибрежный лес есть тропинка, вполне пригодная для ходьбы, хотя и идет она по гребню крутого склона, изобилующего провалами и трещинами, а кое-где проходит и под угрожающе нависающими каменными выступами. Через часок, уверяет негр, мы будем в деревне. Не приняв во внимание прекрасно развитую мускулатуру парня, по внешнему виду смахивающего на чемпиона по баскетболу, и не отдавая себе отчета в том, что его представления о дальности расстояний должны существенно отличаться от наших, мы приглашаем его в свою компанию в качестве проводника и, преисполнившись веселого задора, отправляемся на прогулку, которая обещает быть просто великолепной; мы карабкаемся по кручам и спускаемся по склонам следом за нашим проводником, насколько это в наших силах. Но часа через полтора этого изнурительного марш-броска по пересеченной местности, несмотря на красоты окружающего нас пейзажа, мы робко осведомляемся, скоро ли прибудем на место? „Да через часок, не больше“, — жизнерадостно заверяет наш шерп, удлиняя и убыстряя шаги. И вдруг начинается дождь, неожиданно, так сказать, без предупреждения, один из тех тропических дождей, что так похожи на киношные ливни (когда на съемках применяют брандспойты, изрыгающие мощные струи воды), но в отличие от них гораздо более продолжительны. Через несколько мгновений наша и без того не слишком хорошая и безопасная тропинка превращается в бурный поток красной грязи, скользкой и липкой, в которой мы вымазываемся по пояс, в то время как хляби небесные, разверзшиеся у нас над головами, продолжают изливаться на нас либо непосредственно, либо через кроны деревьев.

Анатоль, взявшийся пересказывать мне в деталях негритянско-эротические фантазмы своей подружки (Эффа испугалась за свое здоровье из-за недавно перенесенного гриппа, привезенного из Франции, и, как только на землю упали первые капли дождя, убежала вперед вместе с темнокожим атлетом), продолжает вести свои психоаналитические речи с тем же веселым спокойствием, с той же природной беспечностью, с какой он мог бы болтать, если бы мы шли по Елисейским полям в прекрасную погоду после хорошего обеда. Так как мы с ним не можем идти рядом среди искривленных стволов, густого кустарника, глубоких луж и осыпающихся камней, он через каждые десять секунд обращает ко мне (на самом деле даже чаще, как только ему позволяет это сделать относительная устойчивость земли под ногами) свою раскрасневшуюся от воздействия солнечных лучей улыбчивую физиономию, с которой потоком стекает водяная пелена, чего он, кажется, даже не замечает. Так как ему с давних пор известно, что скучное и нудное кредо „папа — мама — пенис“ не вызывает у меня ничего, кроме смеха, и так как он сам делает вид, что относится к этому символу веры очень серьезно, он был бы страшно раздосадован, если бы ему пришлось подсократить свой назидательный рассказ, избавив меня хотя бы от самых незначительных подробностей и откровенных деталей.

И я внезапно, без какой-либо видимой и объяснимой причины начинаю испытывать к моему старому собрату и сотоварищу по оружию бурный прилив дружеских чувств. И всякий раз, когда вся эта смехотворная сцена вновь всплывает из глубин моей памяти, я вновь оказываюсь во власти того горячего чувства сообщничества, содружества, братства, сродни тем ощущениям счастья от полнейшего согласия, от прекрасной гармонии, какие я гораздо чаще испытываю при соприкосновении с хрупкими, недолговечными красотами сельской местности — при виде рыжеватых листьев на дне прудика в лесной чаще, очертаний ярко-желтого пятна лишайника на старой стене под лучами заходящего солнца, полупрозрачных ледяных сталагмитов, созданных судорожными, неравномерными струями источника, который покрывает грязью едва выступающие над поверхностью воды камни и растения; при виде отражения предвечернего неба на глади начинающих замерзать водоемов, исчерченного черными линиями отраженных голых ветвей, — чем при общении с людьми, процессе более сложном, неоднозначном, даже двусмысленном, гораздо менее непосредственном и прямом.

В конце концов нам пришлось идти по тропе добрых три часа, прежде чем мы добрались до бухты с песчаным берегом, в глубине которой под сенью манговых и хлебных деревьев, а также разнообразных пальм прячутся отдельные домики, составляющие в целом нашу гостиницу. Дождь кончился столь же внезапно, как и начался. Стадо коров, озаренное лучами заходящего солнца, бредет вдоль берега, чтобы вернуться в хлев. Пастух изо всех сил старается заставить коров идти не по влажному песку, а по соленой воде, чтобы она продезинфицировала им копыта.

Этой ночью, быть может из-за усталости, мне приснилось, что я заточен в какую-то камеру или келью бесплотной, нематериальной, неземной белизны, из которой я пытаюсь при помощи хитрости выбраться, рисуя подобие выхода на несуществующей стене. Но мне ничего не удавалось нарисовать, кроме каких-то каракулей и загогулин, похожих на переплетенные лианы, вместо прямых линий, так что пройти в этот проход было невозможно. За обедом, как я припоминаю, мы говорили о последних полотнах, вышедших из-под кисти Джексона Поллока, незадолго до его безвременной кончины.

Я завидую совершенству, ясности и четкости линий, прочерченных пауком-крестовикомП13, обитателем наших садов. Какая это отрада для глаз — обнаружить ранним утром среди беспорядочного нагромождения хризантем, повалившихся во все стороны под порывами ветра и под потоками осеннего ливня, спокойную упорядоченность его только что сплетенной паутины, с расходящимися из центра, как у звезды, лучами, соединенными в множество расположенных концентрическими кругами многоугольников идеально прямыми и безупречно параллельными отрезками нитей, становящихся все более и более короткими по мере приближения к центру, где поджидает жертву золотистый художник, с полным правом ощущая удовлетворение от тяжких ночных трудов, завершившихся созданием сего шедевра. А вокруг него сверкают аккуратно развешанные на нитях паутины бесчисленные бриллианты чистой утренней росы, под тяжестью которых тонкие нити чуть-чуть прогибаются, и вся конструкция начинает напоминать кружево гирлянд горящих лампочек, озаряющих иллюминированную эскадру.

Но я прихожу в бешенство и впадаю в отчаяние, я барахтаюсь в пустоте, я бьюсь об нее головой и покрываю невероятными красками невидимые стены, все тесней обступающие меня со всех сторон. Я заперт, заключен в этой комнате, я уверен, и я это уже повторял сотни раз: заперт, заключен. Вокруг меня возвышаются стеклянные стены: там и здесь, передо мной, с боков и сзади. Я — заключенный, пленник. Хризантемы, осенние золотые шары, поздние флоксы, последние розы — все эти цветы находятся по другую сторону, в мирном и тихом саду паука-крестовика.

Я заперт в некоем подобии пустого абстрактного куба, образующего как бы взрывоопасное, пустое, отсутствующее пространство в непрерывности цепи естественных действий и явлений, в ряду естественного хода вещей. И если я хочу поймать объедки, окурки, кусочки