Романески - Ален Роб-Грийе

впечатление, возникшее как ощущение в тех или иных обстоятельствах, было таким образом деформировано — во всяком случае „информировано“, то есть приобрело иную форму, — для нужд речи, то я впоследствии сохраню второе воспоминание: а именно воспоминание о самой речи, каковое, будучи по своему предназначению менее летучим, менее легко испаряющимся, чем пережитый фрагмент, ускользающий за удаляющийся горизонт, постепенно заменит первоначальное воспоминание в моем мозгу, почти против моей воли.

Разумеется, существуют материальные следы, хранящиеся по описи в архивах. Статейка ничтожного Боста, книга Садуля, речи, произнесенные на коллоквиуме в России, — все это было прекраснейшим образом опубликовано. Я мог бы без особого труда справиться с этими документами, чтобы, по крайней мере, привести из них подходящие цитаты, что способствовало бы — как мне кажется — установлению подлинности всего остального. (Или, напротив, послужило бы для дисквалификации, опровержения всего остального?) Но я даже не ощутил потребности спрятаться за подобными гарантиями. Почему? Да потому что я самым парадоксальным образом принял решение во всем положиться на свою память, несмотря на то, что уже с первого тома моего автопортрета я изобличал ее, называя склонной к изощренным выдумкам и лжи. И мне совершенно не важно в конечном счете, что Сартр, если бы он был жив, или Бернар Пенго, или Клод Симон несколькими страницами ранее могли бы дать свои версии рассказанных мной забавных историй, причем очень сильно отличающиеся от моих. Я, однако же, хочу уверить тех, кто меня переживет, в следующем: представленная мной версия неопровержима и надежна ничуть не более их версий, Боже сохрани!

Увы, есть кое-что поважнее и посерьезнее этого. Я постепенно обнаруживаю, что разрушаю то, о чем я рассказываю. Предыдущий абзац отражает, в сущности, всего лишь малую частицу того чувства, что день за днем растет во мне и крепнет. Наше прошлое по своей природе, вероятно, вещь очень хрупкая, легко поддающаяся разрушению. И если у человека возникает желание обернуться назад, вернуться в его прошлое, то дело кончается тем, что прошлое разрушается, превращается в пыль.

Кстати, я с самого начала подозревал, что все будет именно так, то есть с первых фраз моих „Воспоминаний о Золотом Треугольнике“, потому что именно с момента написания этих фраз (более 15 лет назад) я веду отсчет с начала осуществления авто-гетеро-биографической затеи, которая только для Мишеля Рибалки — признанного хранителя моих небольших работ, а также и произведений Сартра — начинается, должно быть, со следующей книги, с „Джинна“. Вот эти начальные строки-провозвестники: „Уже возникло ощущение, что предметы суживаются, уменьшаются в размерах. Не задавать себе лишних вопросов. Не оглядываться назад. Не останавливаться. Не убыстрять шаг. Без видимой причины, без причины“. Идея сужения мира настойчиво возникает через двести страниц, незадолго до деланно сводной, резюмирующей коды, завершающей том: „…при каждом изменении направления проход еще немного сужается. И однако же, несмотря ни на что, надо продолжать двигаться вперед. Не задавать себе вопросов, не останавливаться, не оглядываться назад…“

Я не помню, думал ли я при написании этого предупреждения об эпизоде с канатоходцем (на который я дважды намекал выше), столь часто упоминаемом в книге Ницше, прочитанной мной в юности. Итак, Заратустра дошел до поселения, где как раз ждали неизбежного прибытия бродячего циркача-канатоходца. И он тотчас заговорил, обращаясь к собравшейся толпе: „Человек — это канат, натянутый над пропастью. Опасно переходить на другую сторону, опасно остаться в пути, опасно оглядываться назад“. А далее, через строчку, следует: „Великого в человеке то, что он есть мост, а не цель; любить в человеке можно то, что он есть переход и закат. Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как для того, чтобы исчезнуть, погибнуть, ибо они совершают переход на другую сторону“.

С добровольным уподоблением канату и канатоходцу мы сталкиваемся опять-таки в связи с катастрофой, грозящей тому, кто захочет оглянуться назад, в очень коротком рассказе Кафки под названием „Мост“, где множество идентичных выражений звучит словно эхо у нас в ушах: „Я был холоден и негибок, я был мостом, я был перекинут через пропасть… мне нужно было ждать. Никакой мост, однажды построенный, не может перестать быть мостом, если только не рухнет“. Этот человек-мостик, чье местоположение „даже не было обозначено на картах“, однако все же слышит приближающиеся звуки шагов путника, гуляющего по горам. Вскоре он чувствует, как железный конец трости впивается ему в поясницу. „И я обернулся, чтобы его увидеть. Мост, который переворачивается… и я уже падал, падал“. Рассказ построен таким образом, что мост и прохожий, кажется, есть не что иное, как одинокий и единственный раздвоившийся персонаж, оборачивающийся на самого себя, чтобы пристально посмотреть на свое „Я“, то есть на свою собственную смерть.

Ну вот, я и предупрежден: если я обернусь назад, пусть даже на один-единственный миг, чтобы посмотреть на ушедший, прошлый мир, откуда я иду, и на то положение, что я занимал в нем, так разом и этот мир, и мое место в нем превратятся в пепел, в дым. И если у меня прежде было ощущение, что я ступаю по твердой земле, я внезапно увижу, как дорога на пройденном мной пути до самого горизонта разрушается и исчезает среди развалин, я почувствую, что земля, на которой я сейчас стою, уходит из-под моих пораженных параличом ног. Запрет ясен, но он в то же время является составной частью противоречия, свойственного нашим рефлексивным, самопознающим жизням: я не могу удержаться и не оборачиваться назад, потому что я должен разрушить позади себя все и вся, и я не могу жить иначе, как для того, чтобы в свой черед погибнуть, исчезнуть.

Я — последний писатель, но такой писатель, которого не будет в его произведениях, я — отсутствующий писатель. Я опять, в который раз, иду вперед, и снег, что падает на мою дорогу, или море, что вновь поднимается во время прилива и вновь захватывает белый песок, постепенно сотрут мои следы. Из этого подспудного убеждения рождается смутный страх, охватывающий мой разум, но в нем же берут начало моя ликующая веселость, моя сила, мое неистовство. А также и (почему бы нет?) возможное спокойствие, блаженное состояние свободы от дел, праздность счастливых дней: забвение в вине. Забвение существования.

Этикетка на бутылке простая, обычная, надписи выполнены обычным шрифтом, в основном в черном цвете, однако для некоторых сведений, второстепенных, но все же важных, употреблен красный цвет, таким образом скромно подчеркивая их важность; черные и красные буквы выделяются на белом фоне прямоугольника, обрамленного