Романески - Ален Роб-Грийе

власти в Союзе писателей, к примеру Федин, были все те же старые негодяи, и мы, как оказалось, приехали в Россию только для того, чтобы выслушивать наставления, как мы должны исправлять наши ошибки, так как мы все без исключения являлись беспомощными пережитками прошлого, представителями исчезающего, разлагающегося класса. Илья Эренбург не превратился вновь в создателя „Необычайных похождений Хулио Хуренито“, нет, напротив, он оставался автором бессмертной сентенции: „Страх есть порок, свойственный буржуазии. Мы же восстанавливаемся!“ И он на полном серьезе, без тени улыбки объяснял мне, что „Соглядатай“ — очень интересная книга, но что в Советском Союзе ее перевести невозможно вот по какой причине: так как сексуальная извращенность является одним из побочных продуктов всеобщего умопомешательства при капиталистическом режиме, никто в России ровным счетом ничего не поймет в романе.

Надо также учитывать, что заседания коллоквиума происходили в присутствии тщательнейшим образом отобранной публики, а перевод наших выступлений на русский язык — как о том могла судить Саррот, слушая, что доносится из наушников, — представлял собой чаще всего лишь изложение, весьма далекое от оригинала. Бернар Пенго, ставший в то время секретарем редакции „Тан модерн“, произнес с трибуны речь, в которой он уточнил для собравшихся положение дел во французской литературе следующим образом: Сартр-де после Освобождения несколько сбился с пути истинного, желая создать некое подобие экзистенциалистской романической социологии, но вскоре отказался от этих потуг, а настоящий экзистенциалистский роман, в основание которого он сам когда-то заложил первый камень, сегодня нашел свое воплощение в Новом Романе. Сидевший в зале глава нашей делегации с подчеркнуто отеческой улыбкой одобрительно кивал головой, выражая свое согласие. Рядом с ним абсолютно неподвижно сидела герцогиня, словно окаменев, и на ее суровом лице с поджатыми губами застыло уже знакомое выражение и т. д. (см. выше).

Горя пламенным желанием сделать приятное нашим гостеприимным хозяевам, Сартр, кроме того, оказался способен на следующий день, в продолжительной и блестящей импровизированной речи, произнесенной в самом начале торжественного и очень пышного светского завтрака с икрой, водкой и копченой осетриной, доказать, что Новый Роман и социалистический реализм практически сводятся к одному и тому же. По крайней мере, я именно так его понял, если только я хорошо следил за поворотами его мысли и за диалектикой его речи. И тогда мне на память пришла одна фраза Бориса Виана: „Ну как можно не восхищаться таким человеком, способным сказать что угодно по любому поводу?“ Во всяком случае, я высоко ценил в Сартре его смелость, я восхищался им точно так же, как восхищаешься при виде смелости канатоходца, танцующего на канате и бросающего вызов законам равновесия. Мы вскоре опять к нему вернемся и поговорим о нем.

Как и всякий раз, когда я позволяю себе увлечься и удариться в „россказни“ в ходе моего авантюрного полиморфного расплывчатого предприятия с вполне достойными похвалы намерениями приблизиться (по случаю) к серьезному автору автобиографии, я начинаю уже через несколько страниц испытывать разнообразные смутные, неприятные ощущения, очень быстро заставляющие меня уклониться в сторону. Прежде всего это нечто вроде тошноты, что всегда возникает при болтовне на публике. Но это еще также и полуосознанные размышления, связанные с самоанализом, порождающие ощущения более глубокие, сверлящие, терзающие, имеющие отношение к тем воспоминаниям, что я пытался изложить на бумаге.

То, что эти мелкие, неприятные события имеют какое-то значение или лишены оного начисто, вовсе не составляет главную проблему. Вообще-то вся наша жизнь состоит из подобных событий. Но наша жизнь, как на то указывает ее название, была живой, то есть — повторим это еще раз — расплывчатой, неопределенной, подвижной, противоречивой, утраченной, потерянной сразу после возникновения. В то время как всякий рассказ, даже ненадежный, неустойчивый, даже разбитый на отдельные кусочки зияющими провалами или находящийся под угрозой появления в нем рытвин и оврагов, даст картину этой жизни относительно прочную, устойчивую, картину, которая покажется, в определенном смысле, окончательной и категоричной. Точный выбор слов, расположение фраз, рационализм синтаксических связей, сам факт опубликования текста в напечатанном виде, — все будет содействовать этому „scripta manent“38, столь вредоносному в принципе для моих стремлений и чаяний (а так ли это неоспоримо?), столь явно, по крайней мере, противоречащему уже известному замыслу.

Впрочем, сколько бы я ни пытался воспроизвести проходящее мгновение, при помощи микроскопов, мысленного его расчленения и анализа структуры (то есть создавая при помощи разрушения, внесения беспорядка, следуя знаменитому принципу ab-bau 39 Хайдеггера), всегда будет существовать порог минимального превращения, который я никогда не смогу преодолеть: нечто сравнимое с тем, что в физике частиц определяют как „квант действия“, нечто вроде не подлежащего уменьшению, не сжимаемого, как говорят физики, от вмешательства наблюдателя в наблюдаемый им феномен (которое соответствует количеству энергии, излученной или поглощенной при переходе электрона с одной орбиты на другую и которое очень сильно напоминает древний clinamen40 ЭпикураП11). И опять, еще раз, фантазм правдивого дискурса, объективный или субъективный, упирается в невозможность изображения.

Таким образом, я скоро обнаружу, что меня, попавшего в ловушку собственных сомнений, колебаний и угрызений совести, вовлекли в мошенничество, близкое к тому, что является больным местом фрейдовского психоанализа: в попытку пересказать первоначальный сон, который, в сущности, пересказать невозможно; но все равно спящий пересказывает его вслух в виде обрывочных восклицаний, сомнений, колебаний, противоречий, повторов и уточнений, а наш славный доктор потом все переписывает в должном, по его мнению, порядке и потом уже работает только над своим, им самим созданным текстом, рискуя в конце концов вытащить на свет божий лишь свои собственные психические расстройства и страхи, как положено, в предписанном уставом сачке для ловли птиц, в котором все хрупкие, неосязаемые и невидимые элементы истинного сна другого человека провалятся сквозь ячейки и исчезнут, улетучатся.

И потому чаще всего я отказываюсь принимать элементарные меры предосторожности, бесполезные в конце-то концов. И я рассказываю так, как будто все идет само собой. Однако мне известно, до какой степени воображаемое может „привести в порядок“, „исправить“ пережитое прошлое, хотя бы для того, чтобы придать ему некую форму, тем более если речь идет о достаточно отдаленном прошлом. Кроме того, мне доводилось много раз за эти годы вспоминать об одних и тех же эпизодах во время дружеских бесед, в интервью или просто в непринужденных разговорах. Живая устная речь — в чем каждый убеждается ежедневно на собственном опыте — менее требовательна, чем речь письменная в том, что касается наших щекотливых вопросов точности. Но если преходящее мимолетное