Романески - Ален Роб-Грийе

У меня возникает ощущение внутренней пустоты, ощущение того, что весь я распадаюсь на части, что мои органы и члены дробятся и разлагаются, и возникает оно из-за того, что мой мозг внезапно поражает мысль: нас завоевывают, захватывают какие-то существа, чья человеческая внешность — всего лишь хитрая уловка, обман, — и от этой мысли у меня начинает учащенно биться сердце и подкашиваются ноги. На сей раз я имею дело с мужскими особями, хотя судить о принадлежности этих существ к тому или иному полу трудно, так как общность черт у них превалирует над индивидуальностью. За исключением явного наличия длинных волос, возможно, являющихся отличительным признаком женского пола (хотя здесь речь идет о плотной компактной массе, о прядях и кудрях, тоже покрытых такой же белой коркой, что покрывает все их тела, по примеру их сородичей), у них у всех одинаково сонный вид, они одеты в одинаковые непромокаемые плащи, тяжелые, измятые, с широкими отворотами.

Мне приходит на ум мысль, что подобные одеяния, столь похожие на одежду троицы, поглощенной решением неразрешимой проблемы одностороннего движения в противоположных направлениях, могут представлять собой специальные средства защиты от смертоносной радиации (для них, во всяком случае), и тогда в больших мешкообразных сумках, что висят у них на плечах, вполне могут находиться маски, дополняющие экипировку. Но эти существа, кажется, изнемогают под тяжестью своих одеяний, они похожи на сомнамбул, которым не удается оторвать от земли ноги, обутые в тоже чрезмерно тяжелые башмаки. И именно это делает их столь угрожающе-тревожными, несмотря на весь их вроде бы мирный, спокойный вид: все дело в том, что, несмотря на позы людей, куда-то идущих, они остаются совершенно неподвижными.

Быть может, меня повергает в ужас и кое-что еще: а именно их одиночество, так как каждый из них изолирован от всех остальных неким коконом пространства, тоже застывшим, затвердевшим. Я сказал, что они составляют группу, но ничто, в сущности, не свидетельствует о том, что между всеми этими персонажами существуют какие-либо отношения, связывающие их в единое целое. Тела их находятся довольно близко друг от друга: между ними расстояние, как раз необходимое для свободы движений, но движений не теперешних, а прошлых; однако создается впечатление, что их свел вместе лишь случай и вынудило остановиться и застыть здесь, в этом месте, во время осуществления сомнительного проекта (или бесполезной миссии?) ядовитое и опасное излучение.

Я хочу бежать прочь от этого места, но мне кажется, что мое пальто стало таким тяжелым, будто сделано из свинца, и к тому же мне никак не удается оторвать от земли ноги в плотных ботинках. Я едва могу разлепить отяжелевшие веки и взглянуть на здание, которое высится справа и где я надеюсь найти убежище. Пустая витрина заброшенной лавки, в которой не так давно, должно быть, продавали птицу, возвращает мне (и я испытываю при этом парадоксальное облегчение) мое собственное изображение, бледное, тусклое изображение человека, покрытого все той же вязкой, с заметными складками бронзовой коркой с легким беловатым налетом, словно от свинцовых белил, но, однако, под этой коркой я узнаю свой собственный нос, крупный, с небольшой горбинкой, мясистые уши, у которых верхняя часть ушных раковин слишком сильно оттопыривается от почти лысого черепа, большой рот с плотно сомкнутыми узкими губами с опущенными уголками (что они выражают — недоверие или разочарование?), я узнаю свое усталое лицо сомнамбулы. Так, значит, и я тоже отныне принадлежу к новой породе людей, к многочисленной породе людей тяжеловесных, усталых, одиноких.

Но почему этот вновь обретенный мною вид, как и вид моих товарищей по тяжкому труду, порождает во мне странное ощущение силы, спокойной и непреклонной: силы замкнутости, отчужденности, огромной силы падающих камней, силы природы? Члены моего тела стали толстыми, плотными, негибкими, неловкими, но я ощущаю, как в них течет некая неудержимая воля: воля продолжать действовать, продолжать существовать упрямо, не ведая зачем и почему. И, именно обладая этой новой силой, я теперь смутно предвижу, предчувствую там, вне тревоги, обещание освобождения.

Ибо, если я и крепко впаян, вклеен в окружающее меня вещество, в эту светлую глину, неопределенную, загадочную, из которой, как я чувствую, я и сам вылеплен, это со всей очевидностью доказывает, что я человек в этом мире, то есть я и есть этот самый мир. Сейчас я начинаю осознавать мою собственную очевидность, я вхожу в вечность, в бессмертие. Моя неуверенность, мои слабости, непредвиденные случайности моего существования, мои промахи, плохо запечатлевшиеся в памяти, — все это отныне отлито в некой твердой и неподатливой субстанции, всегда возвращающей любой необходимый предмет или понятие, вплоть до самой мельчайшей и незначительной подробности, наконец-то на свое место.

Медленно и торжественно-чинно, как космонавт, только что высадившийся на незнакомую планету, я продолжаю свой путь. В вертикальной щели, образовавшейся в дверном проеме, так как створка двери немного приотворилась, вырисовывается алебастрово-белый силуэт обнаженной женщины, статной, достойной резца скульптора, чье тело, не лишенное некоторых недостатков, прекрасно именно в своем спокойном, безмятежном несовершенстве. Чуть дальше я замечаю вторую женщину, такую же белую, как и ее короткое прямое платье-рубашка; она явно близка к смерти и неподвижно сидит в покачивающемся кресле-качалке. Ее прическа, ее острый нос мне о ком-то или о чем-то напоминают, но я не знаю уже о ком и о чем. Сейчас воспоминания расплываются, меркнут, уходят, исчезают. На скамейке, на которую может сесть любой прохожий, сидит Негр. Чтобы иметь возможность дышать, он распахнул одеяние из бетона, сковывающее его движения. От больших, грубых, высоко зашнурованных башмаков до плотной рубашки, от огромных, сложенных в замок рук до крупного лица с закрытыми глазами — все у него стало белым, как белый лист бумаги. Таким, должно быть, он стал, когда жизнь покидала его тело.

Возможно, и я сам близок к концу, гораздо ближе, чем я думал. Именно этим, вероятно, объясняется тот факт, что я в свой черед испытываю потребность сесть, чтобы дать отдых моим усталым ногам. Общественная скамейка, около которой я останавливаюсь на время, как я предчувствую, на неопределенное, незапамятное время, так вот, эта скамейка — не обычная, а двойная, ибо она прислонена спинкой к такой же скамейке, но только развернутой в противоположную сторону. На другой стороне, на противоположном конце, сидит женщина, тоже, без сомнения, усталая. Взгляд ее слепых, незрячих глаз устремлен прямо вперед, в пустоту. Я сажусь наискосок от нее, откидываюсь на спинку скамейки, слегка повернув к ней голову, и вижу ее лицо в профиль. Она похожа на меня. Она