Романески - Ален Роб-Грийе

ибо чувствительные провода выдержали самый мощный первый удар. Кстати, снег в парке и на лужайке растаял без следа. Как и вчера, стало тепло. И никто из обитателей соседних ферм не слышал среди ночи никакого колокольного звона.

Лицо графа Анри, изможденное бесконечной работой и бессонницей по ночам, все же расслабляется, и на усталых губах появляется слабая тень улыбки при воспоминаниях о черном одиноком секаче, настоящем гиганте (вроде легендарного зверя из Жеводана, достигавшего, по преданьям, метра в холке) и о призрачном колоколе, в который звонил что было мочи инфернальный герой, обретший бессмертье под пером Барбе дʼОревильи. Я уже говорил о том, что два семейства, де Коринт и Ла Круа, связаны узами тесного родства. И я уверен, говорил однажды, что мой дед по материнской линии, Поль Каню, главный старшина военно-морского флота Франции, тоже родился неподалеку от Лессэ.

Но вот где-то в толще скалы, под береговой батареей стали раздаваться глухие, мощные, регулярно повторяющиеся удары, и Анри де Коринт, чей разум, быть может, немного помутился от злоупотребления возбуждающими лекарствами, призванными побороть сон, все более его одолевающий, внушает сам себе, что в глубине прибрежных утесов существует еще что-то, кроме на три четверти обвалившихся подземелий времен Вобана, как и все массивное сооружение; когда-то, при покупке береговой батареи, он исследовал этот темный и опасный лабиринт, но, правда, проделал это наспех, довольно бегло.

К несчастью, здесь отсутствуют страницы, на которых наш сомнительный мемуарист докладывал о результатах своих новых исследований сооружения — предпринятых, как нам кажется, немедля, и на сей раз совершенных методично, при свете большого факела, — среди хаотичного нагромождения каменных глыб, о котором никто доподлинно не знал, представляло ли оно собой какое-то незавершенное сооружение, брошенное строителями из-за технических трудностей в тот момент, когда оно находилось в стадии первоначального эскиза, или, напротив, представляло собой руины сооружения, завершенного в срок, используемого по назначению, а позднее рухнувшего.

Во всяком случае, похоже на то, что в конце концов упрямый старик нашел проход, по которому можно было передвигаться (хотя и не без труда), приведший его к бетонированным помещениям, обширным и явно сооруженным недавно, но совершенно пустым: без сомнения, то были убежища, выдолбленные немцами в толще утеса во время последней войны, и предназначались они для хранения особо ценных боеприпасов или суперсекретного оборудования — быть может, самого главного элемента оборонительных укреплений Атлантического вала.

На серых стенах, грубо обработанных и недостаточно гладких для того, чтобы начертанные на них знаки получились достаточно четкими, виднеются многочисленные разнообразные надписи, сделанные готическим шрифтом, где мелом, где углем, а где и чем-то вроде красноватых чернил, но сегодня эти надписи разобрать практически невозможно, за исключением похабных рисунков, нанесенных руками неловких, неумелых художников, изображающих в основном разверстые вульвы в различных положениях, вроде тех, что можно увидеть во всех казармах мира.

В расположенной чуть в стороне от других комнате, размерами поменьше, куда можно попасть через один-единственный проход, когда-то перекрытый железной решеткой, не запертой и так сильно заржавевшей, что теперь она перестала вращаться на петлях, на дальней стене некая сентенция из трех строк проступает гораздо яснее, чем все остальные, однако начертана она столь торопливой рукой, что там можно было бы вычитать все что угодно, кончающееся двумя словами „meinem Sinn“, то есть „мой ум, рассудок“ в дательном падеже — так, как эти слова стояли бы по-немецки в выражении „вне моего разумения“, но это существительное нередко употребляется в смысле „значение“. Благодаря довоенной немецкой манере письма синтагма превращается в упорядоченную серию коротких отрезков, состоящих из параллельных, почти вертикальных черточек, соединенных между собой тонкими косыми штрихами и образующих зубья пилы, словно их нарисовал маленький ребенок, который учился писать и просто упражнялся в написании палочек.

Или, быть может, некий узник (если только не юная узница) мог отмечать такими штрихами повтор какого-то события (какого рода события?), или даже чередование дней, в своей лишенной естественного освещения темнице. В таком случае кучка полуистлевших растений в углу вполне может оказаться остатками соломенной подстилки. Как раз над этой кучкой в бетонную стену вделано большое железное кольцо — тоже очень сильно изъеденное ржавчиной, — и бетон в этом месте на высоте примерно метра от пола или чуть больше в результате каких-то действий стал гладким и блестящим. Но, быть может, кольцо использовали просто для того, чтобы привязывать к нему недоуздок мула, для которого это помещение служило хлевом.

Последний из больших подземных залов, представляющий собой куб, как и большинство остальных, имеет выход к морю через некое подобие естественного, очень узкого, похожего на кишку прохода, пронзающего толщу сланца, вероятно, преднамеренно расширенного человеком и приводящего в пещеру, куда во время отлива можно добраться с берега. Возможно, те мощные, сокрушительные удары, что ощущаются даже в самом центре батареи-надстройки, суть порождение океана, яростно устремляющегося во входное отверстие в час прилива и с огромной силой разбивающегося о стены этой огромной полости, выдолбленной в форме эхокамеры в периоды сизигий32, когда вода поднимается очень высоко.

Что же касается последующего текста, содержащегося на тех страницах, что приходят на смену начисто переписанным листкам и вновь становятся похожими на черновики, испещренные помарками и изобилующие противоречиями и повторами, то он представляется чем-то вроде жалкого плода колоритных, расцвеченных яркими красками галлюцинаций, отвлеченных, почти абстрактных, возможно, имеющих довольно мало общего с объективной реальностью, столь дорогой (по крайней мере в теории) нашему автору, на плод, скорее наводящий на мысль о картинах художника Паоли, которого не следует путать с другим, не менее известным художником, Ивом Симоном, кроме живописи занимающимся еще медициной и поэзией.

Солнце, едва различимое за наползающими с моря сгустками тумана, снова стоит низко над горизонтом в то время, когда я покидаю мою крепость через потайной выход. Ветер с моря, кажется, немного стих, но все равно продолжает налетать порывами, неожиданными и какими-то плотными, из-за чего возникает странное, сбивающее с толку ощущение, будто это летят какие-то отдельные, обладающие четкими контурами куски, словно бы комки бури определенной формы, округлые, разных размеров, следующие друг за другом с равными интервалами и наделенные, вероятно, различной силой, хотя об этом судить с уверенностью трудно, так как от более продолжительного по времени порыва остается впечатление нарастающей мощи и ярости.

Если присмотреться повнимательнее, то можно заметить, что эти шарообразные сгустки ветра равномерно окрашены в разные цвета, в основном нежных пастельных тонов: сиреневые, опаловые, голубые, — но встречаются и более насыщенные оттенки, вроде розовато-винного, а некоторые и еще темнее