Романески - Ален Роб-Грийе

были бы слишком острыми, не то чтобы мелкие детали на какой-нибудь оштукатуренной стене с уже облупившейся штукатуркой или шероховатости деревянной обшивки, с которой уже облетела краска, вдруг предстали бы под увеличительным стеклом какого-то микроскопа в виде поверхностей с торчащими из них иглами или острыми лезвиями ножей. Нет. Напротив, четкость, о которой сейчас идет речь, та четкость, что заставляет каждый фрагмент, каждую деталь выступать с потрясающей ясностью (но бесполезной, пустой епифанией), эта особая четкость, захватившая меня в плен и воспринимаемая мной почти как угроза некой опасности, неразрывно связана с тем, что я назвал бы толщиной, плотностью, вязкостью, одутловатостью предметов, я бы даже охотно сказал, с их грубостью и неуклюжестью, то есть с полной противоположностью чистой, заостренной абстракции чертежа. Да, вот так: поверхности и объемы предметов крепко-накрепко вклеены в липкую массу их конкретного существования, в жизнь, точнее сказать, слишком конкретно, и именно эта клейкая масса, эта оболочка существования и делает их одновременно и столь обыкновенными, и столь странными; чрезмерно настоящими, чрезмерно явно заявляющими о своем присутствии, слишком непрозрачными, слишком непонятными.

Подоконная стена из неоштукатуренных кирпичей, положенных плашмя, так что в кладке отчетливо видны стыки и пазы, из кирпичей самых простых, обыкновенных, похожих на все кирпичи как по отдельности своей формой, так и в массе своей, вырастает передо мной за поворотом одной из улочек, прямо над безликим тротуаром. Моему взору предстают цельные, толстые, мощные кирпичи в форме параллелепипедов, самого распространенного в строительстве размера. Да, все дело именно в том, что опасная грубость их выделки выпирает и привлекает к себе внимание властно и резко, словно очевидность какой-то непостижимой драмы. Затвердевшие навечно углы в своей природной гибкости глины; их нечеткие, неточно сделанные грани; расплывчатые, с неясными контурами выемки, виднеющиеся там и сям на поверхностях кирпичей; глубокие впадины на месте стыков, не соединяющих прямоугольники друг с другом, а скорее отъединяющих каждый из них от соседних с таким назойливым упорством, что возникает желание их пересчитать, — так вот, очевидность случайного присутствия здесь, в этом месте стены, грубой, лишенной бесполезного изящества, но неизбежной и неотвратимой даже в своей затвердевшей грубости и тупости, бьет мне прямо в глаза и поражает своей чужеродностью и неистовой силой. Я едва осмеливаюсь поднять глаза и взглянуть наверх, настолько я боюсь увидеть то, что находится над ней, или то, что произойдет.

А чуть выше этой части стены, сложенной из неоштукатуренных кирпичей, примерно в метре от земли, располагается окно первого этажа, отделенное от нее тонким поперечным брусом оконной перемычки, с опускающейся рамой и с наличниками то ли из ели, то ли из пихты, украшенными незатейливой резьбой. За образованным деревянными планками переплета тонким крестом стоит мужчина, одетый в какой-то неопределенный костюм, вроде спецовки то ли землекопа, то ли рабочего. Он стоит неподвижно, сложив руки на животе так, что кисть левой руки небрежно, лениво сжимает запястье правой. Тень от переплета падает ему на грудь. Черты его лица тяжелы и резки, у него орлиный нос и немного оттопыренные уши, крупный рот, а углы губ опущены то ли устало, то ли беспомощно, то ли безвольно. Веки опущены, глаза у него, быть может, совсем закрыты. Можно подумать, что он спит, хотя как положение всего тела, так и поворот головы у него таковы, что скорее подобают человеку, смотрящему в окно, человеку, ожидающему чего-то или кого-то. Голова у него, кажется, лысая. Я говорю „кажется“, потому что сам черепной купол, как, впрочем, и лоб, и оттопыренные уши, и орлиный нос, и опущенные губы, и сложенные на животе руки, и рабочая одежда — все покрыто тонким слоем беловатого пепла — или, быть может, лавы, — свидетельствующих о происшедшем недавно каком-то природном катаклизме: подобно погребенным заживо жителям Помпеи, он кажется вылепленным из той же самой глины, покрытой беловатым налетом, из которой сделаны кирпичи, окно, наличники, весь дом и вообще все вокруг. Кстати, между этим словно изваянным из гипса, бледным лицом и внешним миром нет никакой преграды, так как стекла в окне отсутствуют.

Метрах в двадцати, прямо напротив этого пустого окна и напротив этого отсутствующего взгляда (не за их ли встречей наблюдает с рассеянным видом этот мужчина?), на перекрестке двух улиц с очень светлым асфальтовым покрытием находятся три человека. Они стоят на самом углу, на краю тротуара: две женщины и мужчина. Все трое одеты в непромокаемые плащи из толстой, но неплотной ткани, изрядно помятой; я тотчас же узнаю в ней тот рыхлый, ломкий, но затвердевший материал, из которого созданы все дома в этом предместье и все его обитатели. Плащ мужчины отличается от одеяний его спутниц не только широким открытым воротом, но и длиной: он намного короче, чем их плащи. Он стоит анфас, и черты его лица — точная копия черт лица наблюдателя, что стоит за окном, лишенным стекол, и ошибиться на сей счет невозможно: тот же лысый череп (или, возможно, волосы у него так зализаны, что создается впечатление, будто их нет), те же торчащие в стороны ушные раковины, тот же нос с горбинкой, те же опущенные губы, выражающие то ли недоверие, то ли неодобрение.

Мужчина стоит, заложив руки за спину и упираясь лопатками в металлический столб дорожного знака, причем указывающего „одностороннее движение“ в двух разных, перпендикулярных, направлениях. Обе женщины стоят, засунув руки в карманы своих бесформенных, безобразных плащей. У той, что стоит справа, боком ко мне, я замечаю низко нависающий над затылком пучок и торчащий острый нос, который портит ее профиль; на левом плече у нее висит большая, неопределенного вида сумка, похожая на лишенный жесткого каркаса солдатский вещевой мешок; пустая или почти пустая, эта сумка на матерчатой лямке болтается у бедра. Впалость и дряблость этого женского аксессуара подчеркивается особенно ярко тем, что в какой-то миг складки затвердели и навсегда зафиксировались под тонкой коркой лавы. Быть может, эти неподвижно застывшие прохожие сейчас как раз спорят о том, каким образом согласовать свои действия с противоречащими друг другу указаниями двух панно со стрелками, что находятся у них над головами. Но, вероятно, они в своих рассуждениях зашли в тупик, так как все трое замерли в выжидательной позиции на неопределенное время, что еще больше повергает меня в замешательство.

Мое замешательство достигает наивысшего предела, когда я вдруг замечаю, что прямо по тротуару ко мне движется группа из шести человек, вне всяких сомнений относящихся к той же породе, четверых представителей которой я только что повстречал.