Романески - Ален Роб-Грийе

И вот именно в это мгновение (то есть в то самое время, когда задумчивый взор Анри де Коринта еще устремлен на белую простыню, всю в алых пятнах), в дверь постучали с такой неистовой силой, что очень толстое дерево загудело в ответ, как глухой раскат грома, а за ударами последовало позвякивание отмычки, напору которой поддались оба язычка в замке. И три господина, все в черном, в длинных строгих, чопорных пальто, в галстуках и перчатках, какие надевают на торжественный вечерний прием, в шляпах-котелках, низко надвинутых на лоб, вторгаются в прихожую.

Тот из них, что первым переступает порог комнаты, войдя через внутреннюю дверь, оставленную кем-то открытой (почему? и когда она была открыта?.. и т. д.), предъявляет без особой значительности и даже в некотором роде с какой-то прелюбопытной сдержанностью, почти неловко, стесняясь, — пластиковую карточку, перечеркнутую по диагонали широкой желто-зеленой полосой, служащей отличительным знаком для удостоверений инспекторов национальной полиции, так как у инспекторов полиции штата на этом месте красуется всего лишь узкая красная полоска. Второй незваный гость, незаконно вторгшийся в покои графа, несет тяжелый никелированный чемоданчик и еще какое-то приспособление, хотя и складное, с выдвижными частями, но все же довольно громоздкое, состоящее в основном из гладких металлических трубок. Третий персонаж остается в стороне, скрестив на груди затянутые в черные перчатки руки и прижимая их к отворотам пальто, приготовившись наблюдать за правильным ходом всего процесса. И, похоже, он не обращается ни к кому конкретно, когда говорит спокойным, безразличным тоном, каким обычно просто констатируют факты: „Так вы, вероятно, спали совсем одетым“.

Граф Анри взглянул на свой белый костюм, но он нисколько не измят и на нем не видно ни единого коричневатого пятнышка, что немного удивляет де Коринта. Но граф из осторожности ничего не говорит в ответ. Не обращая более никакого внимания на постояльца отеля, снимающего этот номер, двое полицейских под пристальным взглядом своего шефа принимаются за тяжелую работу, явно обговоренную заранее в деталях, однако же у всех троих как в движениях, так и вообще в манере поведения сквозит некая странная смесь полусочувствия-полусожаления и грустной суровости, делающая их похожими не на следователей, а скорее на служителей похоронного бюро.

В действительности же это фотографы. Ничему не удивляясь, не задавая вопросов, вообще не произнося ни слова, они действуют по привычке, подчиняясь рутинному ритму, как умелые, компетентные в своей сфере специалисты-практики, осведомленные и об условиях работы, и о расположении комнат в номере, и о пользе, которую могут из этого расположения извлечь; возможно, они спешат, так как должны где-то в другом месте выполнить такую же работу, а потому быстро расставляют около кровати огромный треножник с длинными стойками, с укрепленным вверху большим фотоаппаратом с изменяющимся фокусом, позволяющим снимать сверху окровавленную простыню, к которой они предпочитают не прикасаться, дабы не нарушить ни единой, самой маленькой складочки.

После установки и тщательной регулировки аппарата они измеряют мерной лентой из серой вощеной ткани, идентичной тем сантиметрам, которыми обычно пользуются портнихи, прямоугольник размером примерно метр на два, заключающий все красные пятна, начиная с трех, находящихся в самом центре пятен, и кончая тонкими разводами по сторонам, а также и фрагментарные отпечатки пальцев то ли руки, то ли ноги. Наконец они измеряют расстояние от простыни до нависшего прямо над ней объектива. После спешных расчетов, сделанных при помощи карманного справочника, один из полицейских осторожно протягивает к аппарату руку, чтобы заставить вращаться кольца наводки, определяющие фокусное расстояние и поле, попадающее в кадр. Второй почти в тот же миг нажимает на кнопку грушевидного спускового механизма аппарата, соединенного с его корпусом гибким кабелем: раздается легкое потрескивание, производимое работающим мотором, секунд через пять-шесть прерывающееся двойной вспышкой. Затвор аппарата открывается и тотчас закрывается с сухим, резким щелчком.

Картина — размером метр на два — выставлена сегодня в одной из многочисленных галерей живописи, что следуют одна за другой как с левой, так и с правой стороны вдоль широких тротуаров Западного Бродвея. Художнику так верно удалось передать рельефность изображения в складках, образовавшихся на измятой простыне, что торговец произведениями искусства даже счел необходимым принять меры предосторожности, чтобы картине не нанесли вреда прикосновения рук любопытных посетителей, и повесил недвусмысленное объявление: „Yes, it's painted! Don't touch!“33 На более скромной табличке указано имя художника, дата его рождения, дата создания картины, а также и ее название: „Defloration“34.

Мой друг Борис Симон, на протяжении многих лет преподающий курс португальской литературы в одном из колледжей Манхэттена, выразил желание препроводить меня сюда, чтобы показать мне этот тромплей35 Квентина Ритцеля, своим гипертрофированным реализмом притягивающий толпы как художников-профессионалов, так и праздных зевак, что в таящей в себе некую опасность тишине молча созерцают эту химеру недавнего преступления на сексуальной почве, о котором только и писали газеты (фотоснимок кровати, разумеется, гораздо менее выразительный, чем картина, так как ему недоставало теней на простыне, а также и живого блеска свежепролитой крови, был даже опубликован в журнале „Детектив“). Вой сирены машины „скорой помощи“, на большой скорости проносящейся по улице, раздается столь внезапно и мощно, близко и реально, будто белая машина с вращающимся фонарем на крыше вот-вот появится в самом центре галереи. Но никто не двигается с места. Симон, определенно зачарованный картиной, хочет задержаться перед ней еще немного, хотя он уже многократно здесь бывал. И я в одиночестве иду по боковым, все более малолюдным улицам, по направлению к Ист-Ривер и Бруклинскому мосту.

Улицы сейчас пусты, но подобное положение может показаться вполне обычным для столь удаленного от центра квартала, да еще в такое время суток. И я иду почти обычным шагом мимо безликих зданий, мимо довольно низких жилых домов, глухих стен без окон, металлических оград, приотворенных дверей и калиток, мимо тихих и кажущихся заброшенными магазинчиков, но у меня возникло какое-то смутное ощущение, от которого я никак не могу отделаться и причину возникновения которого я не могу точно определить, ощущение, связанное, по-моему, с различными элементами — сколь бы незначительными они ни были — пейзажа: мне кажется, что внезапно в самой банальности этих элементов проявляется какой-то вызов, агрессия. Быть может, причина моей плохо поддающейся объяснению тревоги кроется в некой необычной четкости окружающих меня предметов.

Не то чтобы четкость линий, определенность размеров, объемов и материалов была бы здесь чрезмерной, не то чтобы сами линии и углы