Романески - Ален Роб-Грийе

похожего на распустившийся шиповник или лютик, чем на обычный нарцисс, так как тычинки торчали не из центра чашечки цветка, а вокруг него. Казалось, само имя парфюмера было предопределено свыше, ибо оно звучало по-французски так же, как имя легендарного Харона, перевозчика мертвых, и, должно быть, в моем пылком воображении ребенка-фантазера оно каким-то образом соединилось с впечатлением от личных, причем довольно часто повторявшихся наблюдений: я не раз замечал, что, когда низко склоняешься, чтобы посмотреться в зеркало вод маленького прудика в лесной чаще, отраженное лицо кажется черным. Быть может, сюда примешивалось изумление перед загадочным названием одного из романов Джозефа Конрада „Негр с „Нарцисса““, увиденного мной однажды на лотке у букиниста на набережной Сены. Итак, получалось, что светлокожий Нарцисс был влюблен в меня чернокожего, то есть в мой негатив, и он хотел поцеловать этот негатив, чтобы слиться с ним в единое целое. И Харон, медленно скользящий по зеркалу вод в своей лодке, тотчас прибывает на место, чтобы подобрать утонувшего гермафродита — жертву смертоносного поцелуя.

Бывает порой и так, что картина или образ, увиденные и воспринятые абсолютно четко и ясно, оказались столь недолговечными и в то же время столь невероятными, что в ту же секунду, как только они исчезают, начинаешь сомневаться в их достоверности, в их истинности, в том, что они вообще были. Всего через несколько лет эти картины или образы представляются тебе как чистые видения из снов, сохранившихся в твоей памяти только потому, что ты о них часто рассказывал, но все же со временем они представляются явлениями все менее правдоподобными, все более ирреальными, так сказать, романическими.

Вновь зима, но на сей раз мы в Мениле. Опять ночью шел снег, но не всю ночь, а в течение нескольких часов. Утром, когда я открываю ставни в кухне (чтобы приготовить себе чай), выходящей окнами на север, то есть с видом на английский парк, я вижу впереди, прямо перед собой, на обширной, совершенно белой лужайке, метрах в десяти от дома, не более, огромного черного кабана, старого одинокого самца, недвижно стоящего почти боком ко мне — как мы сказали бы о человеке, „в профиль“, — и пристально наблюдающего за мной своим правым глазом.

Кабан оставался в таком положении, вероятно, не долее пяти-шести секунд, однако я почему-то совершенно не помню, чтобы он пошевельнулся хотя бы еле заметно, не помню я также и того, как он уходил или убегал. Но вскоре после того, как я увидел секача, мы без труда находим его следы и идем по ним, потому что раздвоенные следы копыт отчетливо видны на неглубоком свежевыпавшем снегу. И фермер-сосед, прибежавший к нам на помощь, внимательно осмотрев следы, сказал, что судя по их размерам, речь действительно идет о звере (о свинье, — сказал он) невероятной величины, чем и подтвердил мой рассказ. Как оказалось, чтобы выбраться за границы моих владений, на дорогу, мощное животное (которое, как известно, не отличается осторожностью и „деликатностью“, а всегда прет напролом) растоптало и уничтожило изгородь из колючего кустарника и взяло штурмом забор с четырьмя рядами колючей проволоки, повалив и сам забор, и опорные бетонные столбы. После чего оно просто-напросто исчезло, испарилось.

Примерно в те же годы, но не зимой, а весной, мы принимали у себя друзей, намеревавшихся провести у нас в доме несколько дней: Франка (именно Франка, а не Мишеля) Верпийа, чету Фано, Мари-Еву, Франсуазу Амель, Госта, быть может, еще и Кристин Буассон, не помню точно. Дело происходит перед Пасхой, точнее на предпасхальной неделе, когда в звуковой гамме отсутствует колокольный звон, так как „все колокола отправились в Рим“. Стоит очень теплая погода, и нарциссы склоняют над водами верхнего водоема свои венчики самых разнообразных нежных оттенков: кремовые, бледно-оранжевые, лимонно-желтые, оранжевато-розовые, как говорится, цвета сомо.

И вот среди ночи наше старое родовое гнездо содрогается от чудовищного громового раската, хотя мы вроде бы не заметили ни малейших признаков приближения грозы или бури. Выходящие в длинный, выложенный каменными плитками коридор двери комнат открываются одна за другой. Наши гости, внезапно разбуженные этим жутким грохотом, как и Катрин, как и я сам (занимающие каждый по отдельной комнате), выходят в коридор немного оглушенные, отупевшие и ошалевшие, даже не делая попытки скрыть, кто с кем спал. Выглянув в три выходящих на север окна, чьи ставни остались не закрытыми на ночь, мы с изумлением видим озаренный светом неведомой катастрофы совершенно белый парк, укрытый довольно толстым слоем снега, хотя накануне вечером ничто не предвещало снегопада. А частый снег все сыплет и сыплет, и тяжелые хлопья все продолжают размеренно, медленно, спокойно и неуклонно опускаться на землю строго вертикально из-за полного отсутствия даже самого слабого дуновения ветерка.

Слышно, как где-то трезвонят во все колокола, причем звонят на низких, мрачных и печальных нотах, и так громко, что кажется, будто эти скорбные, заунывные звуки раздаются совсем рядом. Что это? Набат? Пожар? Или это явился отслужить под прикрытием ночи проклятую, дьявольскую мессу аббат Ла Круа-Жюган в годовщину своей насильственной гибели от руки убийц в ландах Лессэ? Ближайшая церковь, которую с замком соединяет длинная тропинка, проходящая по частным владениям, а потому и закрытая для посторонних, церковь, построенная, как и замок, приблизительно в том же году, когда вышли в свет „Мысли“ Паскаля, расположена примерно в километре от нашего дома, но она давным-давно закрыта, заколочена.

Богослужения совершаются в ней лишь один раз в год, летом, в воскресенье, когда к нам специально прибывает священник из более крупного прихода, чтобы особой мессой отметить „семейный“ праздник нашей деревушки, в котором принимают участие все ее обитатели. Значит, наша церквушка не может иметь никакого отношения к этому жуткому, безумному ночному перезвону, с неистовой яростью оглушающему нас в обстановке настоящего конца света. Никто из нас не отваживается делать бесполезные комментарии, некоторые, самые, правда, напуганные, издают нечленораздельные восклицания и междометия, но, пожалуй, только для того, чтобы убедиться, что не спят и не грезят.

Иногда, отрывая взгляды от необычного зрелища за окнами, мы, растерянные и ошеломленные, переглядываемся, в полной темноте, так как из-за удара молнии перегорели пробки.

Но через какое-то время (не поддающееся исчислению) нам начинает казаться, что гроза уходит и жуткие раскаты постепенно стихают. Понемногу мы приходим в себя и расходимся по комнатам. Итак, рой джиннов пролетел над домом и удалился. Наутро я поднимаюсь очень рано и восстанавливаю электричество, так как буря (окончившаяся столь же стремительно, как и налетела) не причинила большого ущерба,