Романески - Ален Роб-Грийе

наши правые под предводительством Шарля Морраса (традиций, иерархии, дисциплины, государства и т. д.), а также, без сомнения, и кровавое и уже не впервые повторяющееся поражение (начиная с войны в Вандее и кончая лагерями массового уничтожения, построенными нацистами) прекрасных гуманистических идей просветителей, так вот, повторяю, именно это крушение всего и вся, которое я осознал в конце 40-х годов, могло быть главной движущей силой, побудившей меня принять определенное решение, — кстати, весьма странное для молодого инженера-исследователя в области сельского хозяйства, к тому же страстно увлеченного биологией, — решение бросить всю биологию с агрономией, чтобы заняться созданием проблематичной, ненадежной, подверженной влиянию различных случайностей романной архитектуры, чтобы, невзирая на испытываемый страх, обдуманно, а не слепо и безрассудно, построить на этих жалких развалинах, посреди облаков, пыли и тумана, под градом насмешек и под глухой треск все продолжающих рушиться стен нечто прочное, основательное, надежное, устойчивое.

Следующие один за другим мощные удары, словно в стены бьют тараном, громкие раскаты, напоминающие отзвуки взрывов, глухой рокот невидимых волн, бьющих о берег во время прилива с каждым новым накатом с нарастающей силой и яростью (пока не „достигнут седьмого неба“, как говорили во времена моего детства) и откатывающихся с глухим, ломающим ритм гулких ударов шорохом, ожидаемым — и всегда неожиданным, — возникающим из-за того, что грозные массы воды разбиваются о скалы, так вот, все эти звуки в конце концов порождают вместе со всеми своими отголосками, отзвуками и отраженными повторами некий хаос охваченных неистовым бешенством невидимых существ, чьи остервенелые, упорные, ожесточенные атаки на стены моей неустрашимой и неприступной крепости еще раз воскрешают в моей памяти тот день, когда над Сен-Жан-дʼАкром бушевал ураган. Я вновь вижу гигантские каменные блоки, обвалившиеся с древних крепостных стен, — все, что осталось от возведенного крестоносцами укрепленного замка, словно бросившего вызов векам, — эти разрозненные, разбросанные в разные стороны глыбы, утратившие свою мощь, поверженные и застывшие порой в нелепом, а то и гротескно-смешном положении; их беспрестанно бьют и треплют неутомимые морские волны, над ними проносятся вихри, их жадно поглощают водовороты, из которых они порой все же показываются на поверхность, все в хлопьях белой пены. Сколько еще весенних и осенних равноденствий выдержит моя лишенная пушек батарея, скольким будущим штормам и ураганам еще сможет противостоять моя недолговечная, моя эфемерная цитадель?

„Маловерные люди, почему вы плачете?“ — пишет далее граф Анри и как бы сам себе и отвечает: „Этот лежащий в развалинах мир вовсе не должен приводить вас в отчаяние, нет, напротив, он представляет собой основу, фундамент нашей будущей свободы, является основанием, базисом нашей энергии“.

На этом самом месте упрямый мемуарист, коего мало-помалу одолевает усталость, отрывается на мгновение от работы; он снова обмакивает перо своей авторучки с испорченным механизмом подзарядки в остатки черной жидкости, что виднеется на донышке его верной стеклянной чернильницы, массивной, основательной, сделанной в форме куба, устойчивой, надежной и даже какой-то успокаивающей, но так и застывает с поднятой рукой, с повисшей в воздухе авторучкой с золотым пером, устремив взгляд своих темных глаз к узкой вертикальной щели бойницы, расположенной в глубине расширяющегося внутрь проема в гранитной стене, через которую грозит ворваться рой ревущих и завывающих джиннов, окружающих меня сейчас. Западный ветер вот-вот взломает слабую защиту, и в комнату вторгнутся потоки дождя и брызги старого, чернильно-черного океана, достигшего высшей точки в своем ночном неистовстве.

Где я? Какой путь я проделал? Куда я вернулся? Уж не в Порсмогер ли? Зачем? Неужто для того, чтобы именно в этом месте составить последний документ, именуемый на языке коммерции коносаментом? Или я вновь нахожусь в Кереоле в Леоннуа, там, где раненый Тристан агонизирует среди полуразрушенных зубчатых стен своего родового гнезда? Но разве все творчество Вагнера не построено именно на овеянных славой руинах тональной системы, апофеозом которой оно и стало? Точно так же обстоит дело с современным романом — последним романом, — который строит свои подвижные структуры из материала, добытого из развалин старого реалистического романа, то есть из романа, чью основу составляла достоверность. В то время как волнующая, захватывающая гипотетическая и головокружительная физика частиц в свой черед использует останки всякой твердой, прочной и устойчивой материи. „Three more quarks for mister Mark“31, — напевал Джойс в „Поминках по Финнегану“.

Еще три кварка, трижды по три кварка, чтобы совладать с нашим разумом. Что касается доброго короля Марка, то он после утраты своего доблестного Тристана в конце концов растерял последние символы своей власти в ходе рискованного, полного приключений и непредвиденных случайностей антикрестового похода. Это безликий, не имеющий индивидуальности персонажП7, столь же подвижный, сколь изменчивый, без определенного и надежного положения в жизни, как личность — человек весьма нестойкий, несформировавшийся, подверженный посторонним влияниям, как говорится, „открытый всем ветрам“, и его психическое состояние сейчас так далеко от той спокойной полноты, от той уверенной самодостаточности, которую он демонстрировал когда-то, ибо оно сейчас представляет собой лишь скопище глубоких разломов, тяжелых дефектов, провалов в памяти, помутнений сознания и непрерывных бесконечных цепочек апоретических противоречий. „Произвели вскрытие тела и не нашли никакого заболевания“, — пишет Флобер после внезапной кончины Шарля Бовари; того самого Шарля, что казался таким прочным, таким надежным, таким устойчивым, таким неизменным, столь мало склонным к небытию, и все же… все же, как оказалось, достаточно было всего лишь легкого толчка, произведенного маленькой, тщедушной, хилой девочкой, чтобы столкнуть его в пропасть небытия.

Действительно, с тех пор как Бог умер, происходит бесконечное дробление, разложение, распад самого бытия. Но бытие не исчезнет бесследно, оно вскоре начнет черпать новые силы в недрах этой катастрофы, этого вроде бы окончательного и бесповоротного краха. В самом деле, строительство чего-то нового на развалинах старого вовсе не означает частичного восстановления этого старого и построения какой-то новой стройной, когерентной системы, где все части будут идеально взаимосвязаны и подогнаны друг к другу, так, словно ничего и не случилось, словно никакого распада и краха вовсе не было. Нет, напротив, строительство нового на развалинах старого предполагает, что уже разрушенные, превращенные в прах и пыль понятия, в том числе и само понятие „развалины“, будут использованы в качестве некоего фермента для новой жизни, которую еще только предстоит придумать, жизни легкой и свободной, еще никем не управляемой и не регламентированной.

Так почему же вы оплакиваете потерпевшие кораблекрушения общинные идеологии, вроде итальянского или германского фашизма или социализма на русский или французский лад? Это ведь столь же бесполезно, как и слишком долгая сосредоточенность на проблеме совершенно