Романески - Ален Роб-Грийе

Но в данный момент все взоры устремлены на незаконно вторгшегося в комнату чужака, так как все светлые головки разом отвернулись от выставленного на всеобщее обозрение „предмета изучения“, чтобы позволить мне увидеть одинаковые голубые пустые глаза, похожие один на другой как две капли воды, количеством в несколько десятков штук, располагающиеся прямо над полумасками из такой же белоснежной ткани, что и халаты, полумасками, за которыми обычно скрывают рты и носы ассистентки в операционных. Являя разительный контраст с этим суровым и строгим „приспособлением“, свойственным хирургическим отделениям больниц, волосы девушек, свободные от каких-либо „пут“, ниспадают золотистыми локонами на их лбы, ушки и шейки. Строгая, даже свирепая надзирательница-охранница, лишь чуть приоткрывшая мне дверь, обладательница таких же лишенных всякого выражения пустых голубых глаз, глядящих из-под точно такой же, как у остальных девиц, шелковистой шапки волос, носит точно такую же белую повязку, из-за которой до меня доносится ее бесстрастный голос, когда она поспешно бросает:

— Вы ошибаетесь.

И тотчас же дверь с тяжелым грохотом захлопывается. У меня такое чувство, весьма, кстати, неприятное, будто я только что имел дело с клоном совершенно идентичных особей, размноженных искусственным путем. Я поворачиваюсь к моей спутнице. Игеа улыбается жестокой, коварной улыбкой — или, по крайней мере, ироничной.

— А это трибунал, — говорит она в качестве пояснения к только что увиденному зрелищу.

Какой трибунал? Что за трибунал? Будучи слишком оглушенным, чтобы требовать более пространных объяснений, я к тому же еще и сгораю от нетерпения испытать свой последний шанс. Сама Игеа открывает мне „положенную“ мне последнюю дверь, не спрашивая моего мнения, правда, только после того, как легонько в нее постучала. Мы входим внутрь вместе.

Но я не могу понять, где я нахожусь, так как тотчас же погружаюсь в плотное облако не то тумана, не то пара, из-за которого рассмотреть что-либо невозможно даже на расстоянии одного метра. Пребывая в этом густом, влажном, мягко и нежно обволакивающем меня мареве, в некотором роде даже вполне уютном и располагающем к блаженству, если бы оно не вызывало удушье и не порождало чувства тревоги и тоски; я постепенно приспосабливаюсь, привыкаю и в конце концов начинаю не то чтобы различать, а угадывать контуры самых близко расположенных предметов. Здесь стоят рядами белые стулья, похожие на те, что стоят в зале так называемого трибунала, но они расставлены, должно быть, не столь тесно, как там, а более свободно, да и числом их тут поболее, хотя определить размеры комнаты не представляется возможным из-за тумана. Все стулья повернуты в одном направлении, словно помещение подготовлено для какого-то совещания, лекции, концерта или спектакля. Почти все они свободны, но кое-где, совершенно беспорядочно, в зале восседают неподвижные, застывшие, прямые как палки типы в белых пижамах, и мне кажется, уж не знаю почему, что все эти люди — старики. Все они седы, но, быть может, их волосы только выглядят седыми из-за беловатого тумана. При нашем появлении никто из находящихся в зале и поглощенных, как мне кажется, созерцанием небытия людей даже головы не повернул в нашу сторону.

— А это случаем не зал для вдыхания тяжелых паров, поднимающихся из глубин земли? — осмелился спросить я. — Уж не пары ли это той самой целебной субстанции, дарующей вечную юность, поисками которой мы заняты? Или, быть может, эти пары всего лишь временно действующее средство, помогающее замедлить старение организма у тех, кто приходит сюда слишком поздно, находясь уже в зрелом или преклонном возрасте?

Игеа хранит молчание. Слышно только, как в этой обволакивающей, мягкой и вязкой тишине, такой осязаемо-плотной, что она давит не только на уши, но и на легкие, равномерно падают одна за другой то ли в невидимый резервуар, то ли в лужу капли воды.

Затем девушка все же оборачивается ко мне и уже каким-то иным, неожиданно беззащитным, слабеньким голоском, так и не давая ответа на мои вопросы, произносит одну-единственную фразу:

— Ты находишься всего лишь в кинозале.

— Но здесь же ничего не видно! И никакого кино тут не показывают!

— Нет, показывают. Но ты ничего не видишь из-за густых удушающих паров.

— Если бы здесь показывали какой-то фильм, несмотря ни на что, мы должны были бы видеть разноцветные лучи, исходящие из кинопроектора, они непременно прошли бы сквозь туман, они бы двигались.

— Нет, мы не можем ничего видеть, потому что проектор находится по другую сторону экрана.

— Но мы к тому же и ничего не слышим: ни слов, ни музыки.

— А это потому, что сейчас показывают немой фильм.

В эту минуту один из зрителей-призраков на короткое мгновение оборачивается к нам, потревоженный, видимо, нашей болтовней, и бросает нам mezza voce30 повелительное „Ш-ш-ш!“, странным образом сливающееся с ясными, звонкими, чистыми звуками капели.

Уж не записаны ли эти звуки на звуковой дорожке фильма-невидимки, что здесь сейчас вроде бы показывают? Я шепотом спрашиваю у моей спутницы, как называется произведение кинематографического искусства, которое мы якобы смотрим?

— Фильм называется „L'Année dernière“П6, — в тон мне еле слышно шепчет она.

— А что это означает?

— Кто как понимает, все зависит от человека Можно истолковать как „последний год“, то есть последний год жизни, заключающий ход дней и событий; в таком случае речь идет о будущем, хотя и ограниченном временными рамками. Или, напротив, в этом названии можно усмотреть намек на прошлое, то есть истолковать его как „прошедший год“, только что завершившийся; ну а можно истолковать его и как „в прошлом году“, то есть год назад, день в день.

Именно в этот миг, заполняя собой все окружающее пространство, в зале раздается мужской голос, очень похожий на мой собственный, и у меня нет никаких сомнений в том, что вместе со звуками этого голоса начинается фильм:

— Вновь в который раз я продвигаюсь по зданию, возведенному в иной век…

Словно сон ребенка, одинокого и заблудившегося среди развалин, который не помнит, что он там делал и что искал, быть может, чьи-то следы или какие-то смехотворные „сокровища“, какую-нибудь тонюсенькую веревочку, скрученную восьмеркой, перочинный ножик с блестящим лезвием или тряпичную куклу, ребенку, не знающему, по какой причине и как долго он здесь находится. В одном из предыдущих томов этой летописи с невероятной и непостижимой хронологией я уже говорил, что развалины растерзанной бомбами старой Европы, ее обращенное в дым историческое прошлое вместе с одновременным полнейшим крахом всего того, что в моих глазах олицетворяли собой