Романески - Ален Роб-Грийе

этом совсем неподобающем месте. Там не видно ни одного человеческого существа: ни торговца картинами, ни бармена за стойкой, ни посетителей. Кстати, там нет даже столика, на котором можно было бы расставить напитки, чтобы оказать гостям радушный прием, или разложить бумаги при оформлении сделки, там нет даже простого телефона. Действительно, заведение это выглядит столь пустынным, что становится как-то тревожно на душе, и нам кажется, что эта галерея — своеобразная ловушка, куда нас заманивает имя художника, выставка произведений которого проводится, судя по объявлению, именно здесь: Квентин Ритцель. Помещение не такое уж маленькое, хотя и очень неудобное, вытянутое как кишка, да еще и сужающееся как коридор. Галерею освещают яростно пылающие неоновые лампы. Слева и справа на девственно-белых стенах в ряд висят среднего размера полотна, к которым надо подойти поближе, чтобы разглядеть, что они напоминают (или имитируют?) виды пляжей для представителей избранного общества кисти Рауля Дюфи, написанные в 1930-х годах нашего столетия.

В дальнем углу галереи, в самой ее глубине, на проходе, взоры притягивает гораздо более крупная, чем другие, картина, поражающая нас своим видом, тем паче что изображено на ней гораздо меньшее, чем на предыдущих, небольшого формата полотнах с видами продуваемых всеми ветрами обширных пространств, от которых так и веет свежим воздухом. На картине мы видим только развернутую газету, две держащие эту газету руки, правда, мы видим эти руки не полностью, а только по четыре пальца с каждой стороны газетного листа, а также мы замечаем над занимающей всю поверхность полотна газетой чуть-чуть выступающие над верхним ее краем седеющие волосы человека, ее читающего, его лоб и глубоко посаженные глаза. Но эти глаза не опущены, их взор не устремлен на страницы ежедневной газеты, название которой с трудом, но все же можно разобрать („О Globo“), так как картина написана в такой манере, что изображение предметов на ней нечеткое, словно бы размытое, за исключением именно вот этих самых глаз, очень темных, чуть прищуренных, внимательно, пристально наблюдающих поверх защитной ширмы за только что вошедшим в галерею посетителем, медленно идущим вперед, замечающим картину и застывающим перед ней в недоумении.

А теперь мы видим компактную группу, человек в тридцать по меньшей мере, окруживших нечто скрытое их плотно прижатыми друг к другу телами. Все они словно окаменели и не сводят глаз с того, что находится внутри круга. Быть может, там суетится уличный торговец, не имеющий разрешения на право торговли, втихаря сбывающий всякую ворованную мелочевку, вроде часов, калькуляторов или больших медальонов (для набожных святош), снабженных музыкальным механизмом, позволяющим им вызванивать мелодии духовных песнопений, искрясь и сверкая всеми красками под лучами солнца? А быть может, там стоит опытный игрок в бонто, тасующий свои три потрепанные, гнутые карты на крохотном переносном столике? Или зеваки окружили какого-нибудь пьянчугу, изрыгающего проклятия и поносящего все и вся? Предсказателя, предвещающего близкий конец света? Или эпилептика с пеной на губах, бьющегося в конвульсиях прямо на земле? Правда, кое-что, по крайней мере два обстоятельства, как-то не очень вяжутся с подобными предположениями: с одной стороны — полнейшая неподвижность зрителей, явно загипнотизированных зрелищем, а с другой стороны — тот достаточно необычный факт, что кружок этот образовался на самом краю тротуара и даже в значительной мере на проезжей части Бауэри, заставляя тем самым автомашины, что проезжают мимо не снижая скорости, сворачивать в сторону, чтобы избежать столкновения с зеваками.

Мы подходим ближе. Судя по одеяниям, эти праздношатающиеся ротозеи принадлежат к различным социальным слоям, но в основном все же относятся к разряду „лишних людей“, людей невостребованных, выброшенных из общества или в крайнем случае к маргиналам, начиная с негра с серой, словно выцветшей кожей, облаченного в длинное замызганное и вонючее пальто грязновато-желтого цвета, и кончая настоящим всклокоченным бродягой, между которыми находятся самые разнообразные молодые люди в потертых, порыжевших джинсах, так сказать, неопределенного пола, которые могут быть как крутыми розничными торговцами сильнодействующими наркотиками, так и вполне добропорядочными студентами университета, прогуливающими занятия. Взглянув поверх головы мальчишки, шепчущего что-то на ухо какому-то старику, я вижу, что идеально-правильная линия окружности, словно вычерченная невидимым циркулем, вдоль которой выстроились зеваки, словно перед невидимой для глаза преградой, находится на почтительном расстоянии — футах в десяти — от зрелища, притягивающего их с такой силой, а именно от лежащей на земле девушки, неподвижной, вне всяких сомнений мертвой, вернее, даже не лежащей на земле, а плавающей в луже своей собственной ярко-алой крови. Девушка ослепительно красива. Это очень светлая и сейчас смертельно-бледная блондинка, похожая на ангела, упавшего с небес. Ей, наверное, нет еще и двадцати лет.

Девушка одета в красивое черное кружевное платье, его широкая воздушная юбка вздулась пузырем и задралась при падении, обнажив голую ляжку до самого паха. Ноги ее, еще девически изящные и округлые, бессильно и в некотором смысле томно раздвинуты, словно обмякшие тоненькие лучики морской звезды, застрявшей на песке отмели во время отлива. Левая нога у нее согнута в колене, а левая рука — в локте, и эта поза напоминает позу небрежно раскинувшейся в постели спящей красотки, выставившей на всеобщее обозрение свое объятое сном тело, возлежащее на смятых простынях, рядом с откинутым среди ночи из-за жары одеялом. Глаза у девушки закрыты, а рот чуть приоткрыт. На теле вроде бы не видно ни царапины. Обнаженная плоть рук, плеч, запрокинутой головы и лебединой шеи, длинных ног, на которых нет ни чулок, ни колготок, свежа, молода, нетронута и едва заметно отливает перламутром. Ножки девушки, маленькие и нежные, босы, но поблизости валяется одна туфелька на каблучке-шпильке, вторая же бесследно исчезла.

Если бы не красная лужа с извилистыми и очень четкими контурами, что растеклась по асфальту от левого бедра в расширяющемся треугольнике, образованном этим обнаженным, открытым взглядам зевак бедром и правой ногой, вытянутой и чуть более прикрытой, и если бы еще не смертельная бледность лица, то можно было бы подумать, что девушка просто спит глубоким, еще по-детски спокойным сном.

Что с ней случилось? Была ли она сбита каким-нибудь лихачом, не умеющим толком водить машину, само собой разумеется, мгновенно скрывшимся с места происшествия? А может быть, она сама, по своей воле бросилась под колеса автомобиля? А может быть, ее убили, и убили совсем недавно? Никто в толпе не произносит ни слова, да если бы даже зеваки и переговаривались между собой, я все равно бы ничего не понял, так как не понимаю американского английского. В эту минуту с бесполезным воем сирен