Романески - Ален Роб-Грийе

непредвиденное, невероятное в этих местах напоминание о моем дне рождения (оно заставляет меня неожиданно подумать о том, что мне сейчас, сегодня, уже стукнуло семьдесят лет), именно в этом месте только что материализовалась — во всяком случае появилась у меня перед глазами — сильфида, закутанная в легкие одежды из белого прозрачного тюля.

— Кто ты? — спрашивает она. — Я ждала тебя. Ты пришел довольно поздно.

Не особенно концентрируя внимание на явной внутренней противоречивости подобной приветственной речи, я пытаюсь ответить как можно более просто, так сказать, оставив за скобками реакцию, которую способна вызвать столь неожиданная, невероятная, даже повергающая в ошеломление встреча.

— Я кинорежиссер и романист. Меня зовут Жан Робен. Я ищу естественные декорации для задуманного, еще не снятого фильма. Ищу так называемую натуру.

— Нет. Ты ошибаешься. Или ты лжешь. И в любом случае здесь, в этом месте, в этих декорациях нет ничего естественного. Ты ищешь здесь не натуру, а бессмертие, вечную молодость. Но ты жаждешь не бессмертия души, а вечного блаженного существования, коего достойны лишь праведники. И твое истинное имя не может быть никаким иным, кроме имени Фауст!

Почему бы и нет? Смысл этих слов неясен и туманен, но меня повергают в смущение не столько сами странные речи, сколько голос, которым они произнесены, ведь это бесцветный, безжизненный, тусклый голос мертвой тишины, лишенный оттенков и переливов, голос, исходящий из тишины и молчания только для того, чтобы туда же и вернуться, не так ли?

— А ты сама, случаем, уж не Елена ли Прекрасная? — спрашиваю я, тоже прибегнув к гётевской аллюзии, чтобы скрыть свое замешательство и смущение.

Девушка-видение укоризненно смотрит на меня, словно огорченная выказанным мной легкомыслием в обстоятельствах, кажущихся ей весьма серьезными. Наконец она произносит:

— Меня зовут Игеа. Эти священные места, куда ты явился тайком, как вор, — мои владения. Мой отец, сын бога оракулов, возвел этот дворец для меня одной, именно здесь, в этом месте, чье положение на поверхности земного шара он точно рассчитал, так как, по его расчетам, именно здесь находится священная расселина, откуда должен был забить источник вечной молодости. И такой источник существует, он бьет за одной из этих дверей, которую ты по свойственному тебе легкомыслию принял за грозные, устрашающие врата храмаП5. Но берегись! Здесь сотни, а может быть, даже тысячи дверей, совершенно одинаковых, за исключением некоторых незначительных деталей узоров, деталей, которые ты сейчас не способен узреть и значения которых ты не способен постичь. Только одна дверь скрывает за собой источник. Тебе дано право открыть три двери, не больше! Так что хорошенько подумай, прежде чем открыть одну из них, о ты, буйная головушка! Будь осторожен, обуреваемый страстями, пылкий, склонный к стремительным действиям человек, с годами не обретший разума!

— А разве ты находишься здесь, рядом со мной, не для того, чтобы направить меня на путь истинный?

— Нет, вовсе нет! Напротив, я здесь для того, чтобы сбить тебя с пути, заставить блуждать во тьме! Я обладаю чудесным даром сохранять вечную молодость и красоту, как ты видишь, — и чему ты страстно завидуешь, — и я наслаждаюсь неизменностью моего внешнего облика вот уже около двух с половиной тысяч лет. Сам понимаешь, подобной привилегией не делятся с первым встречным.

— Если это так, — говорю я с наигранной беспечностью, — то я сейчас тоже попытаю счастья, положась на случай и надеясь на удачу. В конце-то концов, я ведь ничего не теряю!

— Ты мог бы с таким же основанием сказать, что будешь действовать на свой страх и риск, на погибель!.. Ибо ты опять-таки ошибаешься, ты обманываешься, потому что ты хочешь обмануть сам себя. В глубине души ты знаешь, чем рискуешь, но сам себе в том не признаешься. Ведь если третья открытая тобой дверь окажется не той, что открывает доступ к божественному источнику, то она окажется для тебя входом в небытие, в ничто, в окончательное забвение, и ты перестанешь существовать. Таким образом ты безрассудно поставишь на карту — и в три счета проиграешь — все те годы, что тебе еще остается прожить.

— А сколько мне еще осталось?

— Никто не может знать этого заранее, доктор Фауст, называющий себя Жаном Робеном, сыном кавалериста Анри Робена, погибшего в расцвете лет на войне одним ноябрьским утром вместо другого человека!

— Я вижу, что если тебе даже и неведомо мое будущее, то, во всяком случае, тебе прекрасно известно и мое происхождение, и история моей жизни.

— За две тысячи четыреста пятьдесят пять лет можно многому научиться и многое узнать.

Так как моя загадочная спутница назвалась греческим именем и, пожалуй, еще потому, что капители многих колонн в этом здании украшены завитками в виде стилизованных листьев аканта, свойственных колоннам коринфского ордера, я пытаюсь сообразить, какие события происходили в Древней Греции в эпоху, о которой только что говорила Игеа, а именно в середине V века до Рождества Христова. Но я — всего лишь скромный любитель древности, а не профессионал, и потому очень быстро отказываюсь от подобных попыток, убедившись в их тщете, и спрашиваю:

— А сколько лет может быть этому чудесному дворцу?

— Именно столько, сколько я сказала. Да, да! Столько же, сколько и мне! Я тебе это уже говорила. И если ты сегодня, сейчас восторженно взираешь на него во всем его первозданном великолепии, словно бы он был возведен только вчера, то лишь потому, что дворец тоже неподвластен разрушительному воздействию времени благодаря чудодейственным свойствам вод божественного источника, над которым он был построен. Ну а теперь приступай к поискам! Вперед же! Начинай! Теперь уже поздно отступать назад, ибо ты уже слишком много знаешь, неосторожный путешественник!

Произнеся эти слова, то ли содержащие скрытую угрозу, то ли выражающие тайное презрение, девушка-видение опускает руки. И вот только в этот миг я осознаю, что в ее поведении есть некоторая странность, даже аномалия, которая поражает и смущает меня более, чем все остальное. Итак, я внезапно осознаю, что во время всего нашего продолжительного диалога девушка оставалась абсолютно неподвижной, более того, она стояла без движения с той самой секунды, когда я заметил ее присутствие здесь, под фреской. Тогда это меня не взволновало и не встревожило. Но теперь, когда девушка изменила позу, неправдоподобие, невероятность ее поведения порождают во мне необъяснимый ужас. А там, вверху, на фреске, нарисованный двойник девушки тоже опустил руку.

Машинально, механически, словно сомнамбула, я делаю несколько шагов наугад, но вовсе не в том направлении, в котором, как мне