Романески - Ален Роб-Грийе

или прошлой ночью, его, без сомнения, в свете огней пожарищ можно было бы принять за самого римского консула Муммия Луция, такого, каким он предстает на знаменитом полотне Тони Робер-Флери, написанном в 1870 году. „Помпезные художники, работающие в напыщенном, претенциозном стиле, обожают изображать пожары“, — напишет позднее Рёскин.

Но вот одинокий всадник, проехав через пролом в стене, частично закрывавшей ему обзор, вдруг замечает впереди великолепного вороного коня, склонившегося над чем-то, что выглядит лежащим на снегу человеческим трупом. Он подъезжает ближе и опознает на этом вроде бы целом и невредимом лейтенанте (ибо никакой раны на его теле не видно) черный мундир бронетанковых немецких частей (значит, перед ним находится связной офицер), очень похожий по многим параметрам на тот, что сам де Коринт надел только сегодня утром в виде исключения.

Лейтенант лежит на спине в непринужденной и отчасти беспомощной позе человека, спящего спокойным сном. Но глаза у него широко открыты и, по всей видимости, безжизненны, а взгляд их устремлен в пустоту. Его конь, столь же неподвижный, как и хозяин, все же дышит и выпускает из ноздрей теплый влажный пар, словно пытается согреть своим дыханием бездыханную, неподвижную грудь, украшенную широкой черно-бело-красной лентой Железного внеразрядного креста. Ни единой самой крохотной снежинки, ни единой белой пылинки не видно ни на тонкой шерстяной ткани, ни на черных сапогах и перчатках, ни на спокойном лице мертвеца. Вполне возможным и вероятным объяснением отсутствия снега на теле покойника может служить предположение, что красавец лейтенант был сражен шальной пулей в тот миг, когда снег почти кончился. Последних хлопьев, должно быть, вполне хватило для того, чтобы скрыть все следы копыт или подошв (так как нигде вокруг не видно никаких следов), но, с другой стороны, последние снежинки должны были тотчас растаять на еще теплом трупе.

Теплое дыхание верного коня не могло не вызвать появления на теле мертвеца тончайшего слоя инея, так как труп, как в том смог убедиться спешившийся де Коринт, уже заледенел с головы до пят. Граф Анри даже расстегнул жесткий от мороза китель, чтобы совершенно точно удостовериться, что перед ним охладевший труп, и стянул с руки черную перчатку. Его пальцы легко, почти нежно касаются уже успевшего выстыть белья и нащупывают удостоверение личности. Де Коринт не может удержаться от желания его рассмотреть, проделав сию операцию со всем почтением к покойнику и испытывая при том вполне понятную грусть.

Лейтенанта звали Курт фон де Коринт, а это означает, что он, возможно, был его дальним родственником — ведь его фамилия практически полный омоним фамилии некоего романиста Курта Корринта (за исключением третьей, странно удвоенной согласной), родившегося в 1894 году (то есть в один год с папой), выступавшего не слишком правоверным, но все же довольно громогласным певцом национал-социализма, и предсказавшего возникновение грядущей общности людей, коим предстояло, как следовало из его пророчеств, слиться в единое целое в действии, сексе и смерти. Но французского офицера еще больше поражает и повергает в ужас не фамилия погибшего, а фотография на удостоверении личности. Дрожащей одновременно и от необъяснимого страха, и от нетерпения рукой он торопливо шарит в своем внутреннем кармане, чтобы извлечь оттуда свои собственные документы и сравнить две фотографии. Граф Анри убеждается в том, что перед ним две абсолютно одинаковые копии одной и той же фотографии (сделанные с одного и того же негатива). Вдобавок на обеих фотографиях виден один и тот же дефект (на глянцевой фотобумаге, как раз на лице молодого человека, под левым глазом), возникший, вероятно, при отпечатывании в одной и той же лаборатории, где снимки в один и тот же день были сделаны на одной и той же машине.

Анри де Коринт прекрасно помнит, когда и где был сделан этот снимок: еще в те дни, когда он пребывал в должности инструктора в кавалерийском училище в Сомюре, то есть уже довольно давно. У него не оказалось под рукой никакой другой фотографии, когда ему делали фальшивые документы, присвоив условное имя некоего Анри Робена, которым он пользуется для выполнения особых заданий и секретных поручений. Однако, внезапно поддавшись приступу какой-то необъяснимой, безотчетной и бессознательной паники, он поспешно запихивает на место буквально обжигающее ему руки удостоверение личности немецкого офицера.

И вот тогда-то, в этот самый миг, он чувствует, что между его чуть подрагивающими от тоскливой тревоги пальцами застревает прямоугольник плотной, глянцевой с одной стороны бумаги, и он уже заранее знает, что это какой-то семейный сувенир. Рука графа Анри замирает, словно ее владелец уже заранее знает, что собой представляет этот памятный знак, что он на нем увидит… И он ужасно медленно, словно человек, находящийся на грани паралича, против своей воли вытаскивает из кармана кителя лейтенанта фотографию размером 6×9… На ней анфас запечатлена Мари-Анж; она „взята“ в кадр не по пояс, а по бедра и, без всякого сомнения, застигнута врасплох и „схвачена“ совершенно неожиданно — она широко таращит глаза и чуть раздвигает губы в еле заметной, но тем не менее ослепительно-очаровательной, безыскусной, лишенной какой-либо рисовки и наигрыша улыбке, придающей моментальной фотографии чрезвычайно редкое ощущение реальности и полноты жизни.

Явно застигнутая фотографом врасплох, девушка приняла очень грациозную и в то же время мгновенно сымпровизированную, а не подготовленную и обдуманную заранее позу жертвы, оказавшейся под прицелом огнестрельного оружия, а не объектива фотоаппарата; она подняла руки вверх, свои нежные, с мягкими изгибами обнаженные руки, изображая испуг капитулирующей и сдающейся на милость победителя добычи; ясно, что испуг этот притворный, что изобличает готовый вырваться из ее груди хохот, которым она разразится, как только щелкнет затвор. Так как на девушке нет никакой одежды, принятая ею поза представляет взору зрителя право полюбоваться прелестью юных грудок девушки-подростка и очень тонкой талии над аккуратным маленьким пупочком. Сияние, исходящее от ее хорошенького личика, объясняется, должно быть, тем, что она только что занималась (или, вернее, тем, что они только что занимались) любовью. Мари-Анж, вероятно, как раз собиралась одеться. На заднем плане, слева, виднеется висящий на вешалке черный офицерский китель, украшенный Железным крестом.

Но если приглядеться получше и чуть пристальнее посмотреть на несколько двусмысленную гримасу, искажающую черты лица девушки, и под другим углом оценить все ее поведение, то вполне можно с таким же успехом (или даже с большим успехом) истолковать заснятную сцену совершенно иначе: можно предположить, что в прекрасную испуганную жертву, еще не до конца уверовавшую в серьезность опасности, нацелено дуло настоящей винтовки, в то время как второй солдат, держащий