Романески - Ален Роб-Грийе

экране, где широкоформатная пленка Рене, отснятая с применением съемки при движении, с отъездами и наездами, испытывала свои чары на смущенных, озадаченных зрителях, колебавшихся между благоговейным восторгом и полным замешательством, грозившим обернуться бегством из зала, и где она подтвердила свой престиж. Занавес. Аплодисменты страстных, фанатичных поклонников фильма. Сияние прожекторов. Представление создателей картины. Волнение и движение в зале. Массовое нашествие журналистов и фотографов. Палевски пытается ускользнуть, чтобы избежать наихудшего, что только может случиться. Но Жанна Моро приходит нам на помощь и ласково, мило, но твердо принуждает его, как говорится, „со смертью в душе“, то есть в состоянии глубокого отчаяния, все же сфотографироваться с нами, чтобы оказаться запечатленным на нескольких компрометирующих фотографиях. И наконец, после недельных ожесточенных сражений в жюри, фильм получает „Золотого льва“! За эти несколько дней статус „Мариенбада“ изменился. Из гнусного и проклинаемого фильма он превратился в модную штучку: покаянные телеграммы от кинопрокатчиков (прежде они говорили, что предпочитают потерять все деньги, уплаченные в качестве аванса за прокат, чем выставлять себя на посмешище перед собратьями по профессии, прокручивая эти пленки перед владельцами кинотеатров), выход на экраны в Париже, большие статьи во всех газетах и журналах, в том числе и наиболее консервативного толка, вроде „Фигаро“, „Мадам экспресс“, „Пари-Матч“, и целые развороты в „Монде“, где высказывались мнения „за“ и „против“.

Это было уже слишком! Вот тогда-то наконец и появляется столь долгожданный очерк исследование в „Тан модерн“ за подписью исполнителя неблаговидных, низменных деяний герцогини, каковым являлся, если мне не изменяет память, Жак-Лоран Вост. Двадцать пять страниц, посвященных разбору фильма, как мы и надеялись, но полностью отрицательных, от первой до последней строчки, к тому же заканчивавшихся в довершение всего апофеозом глупости: „В то время, когда алжирцев бросают в Сену, я стыжусь, что посвятил столько страниц произведению, которое совершенно выносит за скобки… и т. д.“.

Несколько дней спустя после того, как я прочел сию диатрибу37, случайно, обедая в каком-то бистро с Сэми Гальфоном, продюсером „Бессмертной“ (замысел которой уже вновь воскрес и начал приобретать все более ясные очертания, так как Мендерес и Зоглу были повешеныП10 и обстановка в Турции опять стала сносной), я заметил невдалеке от нас Сартра, сидевшего за столиком с двумя юношами. Я немедленно встаю, чтобы с милой улыбкой на губах попросить у мэтра объяснений, потому что в „Мариенбаде“ не был изменен ни один кадр, не было опущено или вставлено ни единое слово с той поры, когда он высказал мне свои восторги и посулил безоговорочную поддержку.

Сартр всячески изворачивается, ища себе убежище в отговорках о свободе редакторов и авторов, об уважении, которое он питает к кинокритике, об отсутствии монополизма и непререкаемых авторитетов в журнале, и в прочих жалких оправданиях этой разгромной статьи. О, разумеется, он сам ни в коей мере не разделяет данное мнение, и он очень сожалеет о том, что в наших глазах оно как бы отмечено его личной печатью, осенено его именем. Да, нечего сказать, хорошенькое дело! А нам-то какой прок от его оправданий?! Но Сартр выглядит таким смущенным (что бывает с ним редко), что у меня возникает желание его как-то утешить: ведь на самом деле все это не так уж и важно, так как мы больше не нуждаемся в его похвалах. И это, разумеется, далеко не единственный случай, когда мэтр проявлял странную смесь интеллектуальной отваги и досадной, достойной сожаления слабохарактерности перед давлением со стороны близких к нему людей.

Увлеченный целиком и полностью политической борьбой, Сартр на деле просто посмеивался над нашими попытками изобразить созидательную работу психической составляющей личности. Я же, в противоположность ему, более чем когда бы то ни было был противником идеи присутствия в наших произведениях хотя бы тени, хотя бы отблеска нашей гражданской позиции. После прочтения написанного мной краткого содержания фильма в ходе одной из предварительных бесед Рене спросил меня, нельзя ли сделать так, чтобы отрывочные фразы из диалогов, услышанных в стенах отеля, имели отношение к ситуации в Алжире или воспринимались бы как таковые. Мой ответ не оставлял надежды на возможность какого-либо компромисса, так как для меня подобное положение дел было бы просто неприемлемо с точки зрения морали. (Кстати, я припоминаю еще один случай, правда, в меньшей степени напрямую касавшийся моих убеждений, но все же о нем стоит вспомнить: незадолго до этого я всерьез рассматривал для первого проекта „Бессмертной“ — для того, что существовал еще до революции, оставившей вскоре мои подготовительные работы в Стамбуле в подвешенном состоянии, — так вот, я рассматривал всерьез возможность удовлетворить просьбу турецкого правительства органично вписать в фильм при монтаже съемки толпы, бурно приветствующей Мендереса! Я не уверен в том, что скупая, сдержанная манера съемок, виды пустынных улиц, чередующиеся с видами неудержимого человеческого потока, поглощающего в своей пучине героя, могли бы принести пользу — или навредить — пошатнувшемуся, неустойчивому режиму.)

Не без умысла и не без лукавства, я потом продал эту смехотворную идею переноса и вживления в ткань фильма политической борьбы славному, доброму малому, коммунисту Жоржу Садулю, которому совсем не понравился „Мариенбад“. Я заставил Саду ля уверовать в то, что он, без сомнения, плохо понял наш фильм, ибо мы из опасений преследований со стороны полиции были вынуждены спрятать нашу глубинную мысль под маской вневременной метафоры, за которой каждый мог без особого труда узнать обстановку, царящую в среде нашего правящего класса, раздираемого противоречиями! После моих слов Садуль остался в глубокой задумчивости, но зерно этой идеи проросло за его шорами и дало всходы. И в результате в его „Кинословаре“ можно прочесть следующее: „Вопреки совершенно абсурдному сценарию Алена Роб-Грийе, Рене удалось дать в фильме превосходную картину французских политических кругов во время войны в Алжире“. (По своему обыкновению, я цитирую по памяти.) Итак, хороший Рене был спасен, и мы теперь можем вернуться к Жан-Полю Сартру.

Несколькими годами позднее, в Ленинграде, он возглавлял делегацию французских писателей (при коммунистическом режиме всякую группу, разнородную по составу, должен был всенепременно кто-то возглавлять), в которую входили, в частности, Бовуар, Саррот и я, прибывшую на довольно представительный международный коллоквиум, проводимый с большой помпой Союзом советских писателей. Дело было уже после XX съезда партии и публичного разоблачения „культа личности“; этим устойчивым словосочетанием на деревянном языке назывались преступления Сталина. Мы тогда действительно поверили в наступление оттепели, не до конца, слабо, смутно, но все же поверили и надеялись…

Нам пришлось быстро разочароваться. Романисты, находившиеся у