Неигра - Наталия Гилярова

Алёна смеётся!

– Я один-одинешенек, бездомный… Это страшно, такая жизнь…

– Вернитесь домой. Ах, да, там Сезанн!

– Искусство никому не нужно. А я так робок…

Появляется старик-саламандра – в отутюженном клетчатом фартуке, легкокрылый, восторженный, необычный. Улыбается, протягивает Кукольнику руки, щебечет приветливо…

Робкий молодой человек совершенно растерялся.

– Это у вас араукария? – кивнул он на растение, за которым дедушка-саламандра так тщательно ухаживал, что вывел несколько нежных белых цветочков.

– Это наше домашнее растеньице, – уточнил старик, – ну а как вы поживаете?

– О моей жизни не стоит говорить.

– Почему так? – огорчился старик.

– Так уж получилось, – Кукольник взмахнул своими большими мягкими руками, показывая, как это получилось.

– Обидно. Вы такой воспитанный, способный молодой человек. А как идут ваши занятия?

– Мама замечательно готовит, особенно вареники с вишнями. А я скитаюсь, блудный сын. Ведь это глупо!

– Я вас понимаю. Молодой человек должен учиться.

– Комната темная и тесная. Кроме таланта нужны условия. Одно радует – в студии преподаватель хороший, строгий, очень придирается. Я и сам знаю, что отстаю по «натуре». «Натурой» я должен заниматься очень много и усердно!

– «Натурой»?

Кукольник исчезает из комнаты и появляется опять, неся тяжелый продолговатый предмет, спеленатый женской шалью, мягкой, плотной и цветастой. Кукольник держит предмет осторожно, как будто это – огромная свеча с неверным огоньком. Установив его на столе, он бережно распутывает шаль вкрадчивыми пальцами. Старик-саламандра наблюдает с деликатным вниманием, Алёна пристально и напряженно. Бука ворчит, забившись в угол.

Оказалось, в шаль была завёрнута кукла! Очень тяжелая, литая, бронзовая, благородных темных тонов, толстоногая. Утвердившись на столе, статуя стыдливо поводит бедрами и хватает себя за груди, похожие на большие спелые сливы. И смотрит на Алёну стертым лицом.

– Что это за девушка? – поинтересовался любознательный старик-саламандра.

– Это Венера, – многозначительно произнес Кукольник, – я буду ее рисовать. «Натура»– самый важный предмет.

– Так эта девушка и есть «натура», – радостно догадался старик.

– Это – не «натура», – разочаровал его Кукольник, – «натура» – живая. Но и это очень полезно. Ведь это, так сказать, идеал. Можно просчитать формы, научиться передавать объем, в общем, набить себе руку. В этом деле самое главное – набить руку. В прошлом году я срезался на «натуре». И в позапрошлом…

– Что ж, учитесь старательно. Рисуйте как следует, раз это – идеал, – старик в рассеянности теребит кисть шали, – идеал необходим в любом искусстве, это я понимаю.

Алёну совсем не забавляет внезапное появление идеала, его тяжесть, вытертость бронзового лица, скромно-торжественная улыбка Кукольника, растерянность старика, все эти заклинания «натуры»…

В дверях появилась дочка, вернувшаяся из школы. Она стоит молча и смотрит во все глаза.

– Статую рисовать легче. Другое дело – живое тело. Это – искусство! «Схватить» живую натуру, во всем ее своеобразии! Эта вот Венера тоже была изваяна с обычной женщины. В руках художника ее тело стало совершенным, и вызывает восхищение уже многие столетия. Вот что такое искусство!

Алёна – художник. Она преображает мир вокруг себя – по мере возможности. Иногда исправляет несообразное при помощи больших ножниц – так было с дедушкиным костюмом. Когда старик купил себе бежевый костюм, Алёна взяла и перешила его весь, до ниточки! Теперь она с тоской глядит на Кукольника. Этого нелепого, скучного человека со смешными амбициями, навязавшегося в знакомцы, исправить невозможно даже при помощи её замечательных ножниц.

– Искусство! – засмеялась Алёна. – Вы ошибаетесь. Искусство – это молитва, и молитва услышанная!

Алёна вспомнила пейзаж Кандинского с жёлтым домиком, тот, что называется «Зима». Домик был жалобой. Жалобой человека, почувствовавшего боль оторванности от настоящего источника жизни, осознавшего обидность Игры. Домик был просьбой об утешении, направленной к Немому Невидимке. И тот же домик – ответом Немого. Не очень четкий, как будто идущий по неисправному, здешнему телеграфу. Зато – достоверный. Ответ этот – всё же откровение, надежда, верный знак. Реальная связь с вышним миром. Связь, в которую играют религии – только на самом деле.

И даже самые яркие костюмы Бакста придуманы не для Игры,...

а для искусства. А искусство – совсем другая игра.

Игра для того, чтобы найти незыблемую основу, почувствовать единственную подлинную настоящую «неигру». Так ребенок, очень сильно топая и прыгая, убеждается в прочности пола в своей комнате…

– Ваше рисование натурщиц – баловство, – заключила Алёна, – у вас нет настоящей причины заниматься искусством и я надеюсь, вы скоро это поймете!

– Вы предлагаете мне отступление, – грустно промолвил Кукольник, – но художник должен преодолеть все – ради искусства…

Кукольник нянчит любимую куклу. Ну и пусть! Потерпеть немного – он уйдет и ее унесет. Ничего страшного, – утешала себя Алёна.

Дочка входит в комнату. Кукольник встаёт ей навстречу, улыбается:

– Все собирался тебе сказать – я восхищаюсь тобой! Особенно твоей целеустремленностью. Ты, наверное, очень много работаешь. И сама, наверное, не понимаешь, как это важно и полезно – уметь петь.

– Нет, Маша так не думает.

Таньке жалко Дроссельмейера, она воображает, как отшила бы его Маша, скажи он свой неловкий комплимент ей.

Дроссельмейер смотрит вопросительно.

– Маша не относится к этому серьезно. Для Маши все – игра, – пояснила Танька.

– Почему я принял тебя за Машу? Вы на самом деле такие разные! Но ты как-то необычно вошла, посмотрела. Глаза, что ли, у тебя блестели, как у нее? Маша – удивительная девушка.

– Девушка? – слово прозвучало ново и странно для Таньки.

– Мне кажется, вы вполне сформировались.

Таня покраснела.

– Не смущайся, это не современно.

За чаем опять говорили об искусстве, а потом Буке пришло время гулять. С нею вышли Танька и Дроссельмейер.

Чудесные мокрые весенние вечера случались и раньше, Бука так же носилась и прыгала через лужи, и уши ее при этом так же смешно развевались. Только сегодня мир не просто чудесный, он – другой. Он не стал вполне настоящим, но его преображает возможность настоящести. Вот он, вестник оттуда, Дроссельмейер! Не случайно Танька ждала его всерьез.

– У меня есть подзорная труба, – рассказал Дроссельмейер, – с ее помощью можно увидеть, что делается в окнах дома напротив. Я любопытен. Иногда вижу очень красивые картинки. А что это у тебя за шлепанцы на ногах?

– Я забыла переодеть тапки, – она засмеялась.

– Ну и ну, – и он тоже.

Таня не чувствовала неловкости оттого, что ходит прямо под звездами в домашних тапочках, как будто здесь тоже был ее дом, а звезды – нарисованные.

Углы комнаты все те же, знакомые. А за окном – те же серые и охристые кирпичные стены, с теми же кошками, голубями и пронзительным небом над лужеными крышами старой Москвы. Но все это вдруг приблизились, прильнуло, стало нежным, ярким, обнаженным. Обняло, объяло, давит и треплет, лезет в глаза горячими лучами, шорохами, образами, умолчаниями – и все о том, возможном мире, мире Дроссельмейера. Образ этого мира – резвящийся, меняющийся, скоропалительный, наляпанный, перемешанный, проникнутый светом, расползшийся дальше синего неба, распростертый широко, как тайна – теперь различим. Тот мир собирается вылупиться из этого – обыденного.

В следующий раз Дроссельмейер принес ворох больших листов.

– Если хочешь, покажу тебе свои рисунки.

– Хочу.

Он неторопливо перелистывал перед Танькой тяжелые отрезы ватмана с бледно нарисованными на них голыми натурщицами. Таня не смела вздохнуть от смущения.

– Нравятся?

– Да, очень нравятся, – с трудом соврала она, – пожалуйста, не отступайте, будьте художником.

– А я и не думаю отступать, – заверил Дроссельмейер, – пусть сейчас все гонят и презирают меня. Но раз Бог дал мне талант, я обязан его реализовать. И, может быть, мое искусство окажется кому-нибудь нужно…

Дедушка-саламандра неслышно входит с чашкой воды в руках, чтобы полить «араукарию», тоже останавливается и смотрит.

– Ваше искусство очень, очень нужно, – прошептала Таня – хотите, я принесу горячего чаю и печенья?

– Эта натурщица – удивительно красивая пышная женщина. Я стилизовал ее под Еву. Задумал такую картину – райский сад, Адам и Ева. Тебе нравится?

– Да…

– А бедра у нее не тяжеловаты?

– Нет…

– Занимайтесь, занимайтесь искусством, я принесу чаю и печенья, – сказал старик-саламандра, на цыпочках выходя из комнаты.

Возможный мир принадлежит Дроссельмейеру, как одна из вещей, которые он носит в кармане. Знает ли он, что Танька раскрыла его происхождение? Она слова лишнего не скажет, а Дроссельмейер не выдаст себя ни взглядом, ни словом… Но может ли человек не знать одну из принадлежащих ему вещей? Может ли Алеша не узнать своей куртки, ботинок, кепки? А царства?