Неигра - Наталия Гилярова

Накануне дня рождения (им исполнялось по тринадцать) Танька не могла уснуть, ворочалась, вздыхала. Попробовала поболтать с сестрой. Но Маша почему-то хотела спать. Таня некоторое время лежала тихо и представляла, как теперь спит город – темный, бархатный с блестками, беззащитный… Вздохнула – и заплакала от нежности.

На свете еще не существовало мест, куда мысленно входить больно, страшно или противно… Была школа. Но и она представлялась мрачным недоразумением, как будто на самом деле и не существовала вовсе. Как наваждение, она появлялась по утрам, но к вечеру исчезала.

В непознанном мире все влекло, чаровало, казалось преисполненным значения – только не Алениного потустороннего – а словно ломилось от здешних неоткрытых сокровищ, как если бы в каждом закоулке Таня ожидала встретить новую фарфоровую статуэтку или самого Дроссельмейера…

Утром Маша заявила, войдя в кухню, где дедушка-саламандра уже растопил очаг, Танька играла бокалами, а мама искала терку:

– Танька не дает мне спать! Я выматываюсь, мне нужен сон. Если она не сжалится надо мной, я потеряю голос и уйду в монастырь.

И, как всегда, Таня не поняла по ее лицу, смеется она или сердится.

В этот день Танька прогуливала школу. В упоительном безделье она слонялась по дому. Смотрела, как мама чистит и трёт овощи, дедушка подметает мандариновые корочки, на минутку выпрашивала веник, но бросала его и бежала считать, хватит ли чашек, вилок, предвкушая последнюю минуту, когда можно будет расставить стулья вокруг накрытого стола…

Стол накрыли в Алёниной комнате, просторной и весёлой, декорированной художницей с профессиональным тщанием – ярко, и даже пёстро. Взгляд радовали открытые цвета. Стены были оклеены тёплым солнечным ситцем, занавески на окнах – ярко-оранжевые, наволочки расписаны огненно-красными маками. Бука в свеже-проветренной, влажно-вычищенной комнате наслаждалась одиночеством, катаясь по лоскутному покрывалу. Какой-то миг, и дом наполнится гостями – шумом, суетой, запахами духов, цветов, табака, из звона и смеха зародится тихая протяженная беседа, расцвеченная мандаринами на блюдах и кувшинами, полными цветов.

Бука смотрит на людей и загадочно улыбается. Еще недавно гости шутили, что Алёна может экономить на зеркалах, потому что дочкам-близнецам они не нужны. Теперь никто так не говорит. Что-то неуловимое отличает одну от другой.

Маша пела, Алёна аккомпанировала ей на гитаре. Таня слушала, зажмурив глаза. Машин голос зачаровывал ее, от чар в голове делалось сладко и тесно. Она открывала глаза, и было так светло, уютно, радостно, что комната немного кружилась. Не случайно детям не дают вина – оно им не нужно.

Маша перестала петь, чтобы съесть пирожное, и тогда Таня услышала, как Алеша Кукольник, друг Аллы, тот, что сочувствовал миледи, кому-то жалуется:

– Художники так неприспособленны к жизни. Участь художника – незавидная участь, сам виноват, знал, на что иду! Этого не объяснить. Я рисую натуру. Совершенствуюсь. Пусть и маленькими шажками. Я бы не огорчал вас рассказом о моих несчастьях… Комнатенка дорого стоит. И не могу найти работу… А провинция – смерть для художника. От этого Сезанн умер, и сошел с ума, и был несчастен…

Алёна смеётся, болтает, любовно озирая комнату, и вдруг замечает: оранжевые занавески и прозрачные бокалы, свет и тепло, люди и их располагающие облики – обман. Вокруг иллюзии, отражения, блики, пустота… Всё – Игра. Вино, собственные рыжие кудри, свежесть неба, вечера, слов, даже живые настоящие дочки, одна из которых поет, а другая улыбается – все обман, на самом деле мир не такой!

Алёна видит, как Таня встает, берет гитару и нелепо кружит с нею по комнате. Волосы растрёпаны, щеки горят, выражение, как у пьяной. Гости недоуменно улыбаются. Танька совсем, ну совсем не умеет танцевать!

Никто не знал, как тихо этим вечером было в комнате у девочек!

Таня прыгнула в свою воздушную постель. Шум, пройдя по коридору, превращался в особый праздничный шорох с тонкой смутной примесью ароматов. Светящийся полумрак, блеск дождинок на стекле – в каждой веселый отблеск одного из таинственных уличных фонарей, и благоухающий весенней свежестью ветерок (форточка распахнута). Даже во сне Таня слышала, как поет Маша, и чувствовала, как сильно любит ее, маму, дедушку, и всех гостей.

Зато наутро в постылой школе Танька особо остро ощущала свою извечную тоску по дому, полному книг-игрушек и оставленного вчерашними гостями беспорядка – разбросанных вещей, неприбранной посуды.

Гитара, балансируя, пытается удержать равновесие в каком-нибудь новом непривычном углу. Мама и дедушка пьют чай, и рассказывают друг другу самые интересные вещи на свете, а перед ними – остатки вчерашнего пиршества, посреди которых в беспорядке – кувшины, полные цветов, хранящие в себе вчерашнее необычное время и пространство. В воздухе даже еще ощущается слабый привкус духов – только что нарядные добрые веселые гости были здесь – такая рань, такая свежесть!

Бегом за нарисованную черту! Дедушка возится на кухне, мелодично позвякивает чем-то и мурлыкает «Чижик-пыжик». Дедушка всегда напевает первый куплет, второго, наверное, не знает, и поэтому персонаж, и так родственный фантастическим птицам – Фениксу, Сирин, Гамаюн – приобретает дополнительную загадочность для Таньки.

Маша перед зеркалом пробует разные челки. Сотворит что-нибудь – и смотрит искоса прищуренным зеленым глазом, потом усмехнется, тряхнет волосами – опять ничего нет. Танька наблюдает за ней, но Маша не видит ни сестру, ни ее отражение.

– Неужели я такая же, как ты?

Маша усмехнулась.

– Думаю, ты совсем другая.

– Жаль. Я бы хотела быть похожей на тебя.

– Наверное, это невозможно, – пожала плечами Маша.

– А правда, Алеша Кукольник очень симпатичный?

– Какой еще «кукольник»?

– Вчера… Ты пела, рядом сидела Алла, рядом он…

– А, это который ее любовник? Дремучий дядька.

– Не говори так!

– Почему? Мы уже взрослые.

– Но это неправда! Они просто друзья. Алла хочет помочь ему, потому что он очень несчастен.

– А что с ним? Влюблен в неё безнадёжно?

– У него нет дома! Никто его не понимает! Искусство никому не нужно! Я бы тоже хотела как-нибудь ему помочь!

– Дорогая, ты меня пугаешь! – засмеялась Маша и наконец взглянула на сестру.

Кукольник для Тани – существо неведомое. Взрослая жизнь вообще представляется ей таинственной, а тем более жизнь человека настолько не похожего на нее, непонятного – мужчины. (Ведь дедушка – саламандра). Своей непостижимостью Кукольник приближается к настоящему сказочному персонажу, к Чижику-пыжику или самому Дроссельмейеру. Таня еще не знает самых обыкновенных вещей: любят ли мужчины мандарины? Нравится ли им с книгой забираться на диван? И чем они тогда закладывают страницы?

То, что она знает – знает понаслышке, как о Чижике-пыжике, и ни в чём не уверена. Чижик – это такая птица. Таня никогда не видела эту птицу, даже на картинке, но знает, что она существует. А что такое «пыжик»? И «Выпил рюмку, выпил две, закружилось в голове»? Что на самом деле случилось у фонтана (для Таньки Фонтанка – это фонтан) с пьяной птицей, настолько важное, что об этом сложили песню? Может быть, что-то случилось потом? Но ни Маша, ни мама, ни даже дедушка-саламандра, который так часто напевает этот куплет, не могут знать наверняка, что за существо такое «Чижик-пыжик», и что с ним на самом деле произошло, потому что во всём этом – непостижимая тайна.

«Кукольник», – твердит Танька. Его имя нравится ей, как если бы она сама выдумала и имя, и его самого. Но чудо как раз в том, что он настоящий, невыдуманный! А невыдуманному человеку достаточно зваться «Кукольник», чтобы казаться необычным. Он знает настоящий мир, наверняка знает. Он глядит на Таньку, когда снится, говорящими глазами.

А наяву она не видела его с тех самых пор, когда он сидел рядом с Аллой, везде были мандарины, и Маша пела…

Если бы Бука не видела дедушку целую вечность, где бы она стала искать его? Не под кроватью, не за шторами. Пожалуй, за окном, среди облаков и лун, верхом на радуге – во всех тех местах, куда не может проникнуть обычный человек.

Но дедушка дома – заботливый и ласковый, стройный и элегантный в своем клетчатом фартуке. Огонь очага остаётся жарким и светлым. Дедушка наполняет дом древним саламандровским уютом, делает похожим на сказочную пещеру, где все чудесно, неповторимо. Здесь – все, что есть стоящего на свете. Даже книги о Дроссельмейере – здесь, и мечты о нем тоже здесь.

Занавески старенькие, источенные светом, пледы уже не такие мягкие, не такие клетчатые, как раньше, в детстве, перепутана и переплетена в косички почти вся их бахрома, пузатый чайник – слишком много выпил воды, целое море, и уже утолил жажду, а пиалы – разноцветные, перебили друг другу бока. Веник и тот – поистерся, и шампунь – крапивный. А у дедушки очень старые большие наручные часы (те самые, которые он заводит по вечерам).