Неигра - Наталия Гилярова

– Августа, смотри, вот оно, Дерево! Забирайся сюда ко мне! Ты боялась соскучиться по прежнему миру, но он тоже здесь! Здешний мир полнее прежнего. Если там кто-то не мог тебя понять, и ты не могла что-то кому-то объяснить, и сама не до конца понимала, то теперь узнаешь все недоузнанное, недочувствованное, недопонятое, найдешь утешение всех обид, поймешь все и вся. Ты встретишь все любимые образы воплощенными и вечными. Все зацветет. Мне трудно было объяснить это там, тогда, но теперь ты видишь сама! Смотри, кто идёт!

Августа обернулась…

НЕИГРА

«Сын любопытного рыбака был настолько кроток, что думал, что все в жизни происходит взаправду».

Андрей Платонов

«Происхождение мастера»

Старик снял с полки старинную фарфоровую статуэтку.

– Посмотрите-ка, какая хорошая маленькая девочка. Она никогда не плачет!

Они были похожи, как три капли воды – статуэтка и его внучки, двойняшки, Алёнины дочери. Но дети, протягивая руки к фарфоровой фигурке, об этом и не догадывались. Алёна ужасно смеялась! Она смеётся даже теперь, вспоминая, как тогда смеялась…

У детей в корзине еще ничего кроме игрушек, а статуэтка не похожа на игрушки, на всё виденное до сих пор. Таня опустила руки. Существует невозможный мир, догадалась она. Оттуда эта девочка. Маша взяла статуэтку, но, обнаружив, что ручки-ножки не вертятся, даже шляпка – как будто каменная, сразу же потеряла к ней интерес.

Открытие Тани состояло в том, что корзина с игрушками – ограниченная область. А самое интересное – вне ее. Настоящий мир! Но как поскорее проникнуть внутрь? Или это – наружу? Многие годы спустя последняя Танина кукла Дроссельмейер оказалась умозрительной игрушкой, так же, как первая – фарфоровая. Но это – потом.

– Скорее, скорее умываться, уже так поздно, а мои девочки не спят. Настоящая ночь! Скорее, поздно, ночь! – твердил дедушка, кивая на окно.

Таня посмотрела. Она впервые увидела настоящую ночь: черную, бездонную, притягательную и страшную. Так вот он – настоящий мир!

Маша и Таня не верили своим глазам. Им подарили такую книгу, где белые листы превращаются в яркие цветные с помощью простой воды (особые красители, химическая реакция). Перед тобой – чистая страница, банка с прозрачной водой – и все. Но стоит увлажнить кисточку, притронуться – и расцветет яркое красное пятно, потом синее, зеленое, желтое – целый чудесный мир – и сам собой! Вот они и не верили своим глазам.

Зачем мне учиться в музыкальной школе? – недоумевала Таня.

– Тебя научат играть на фортепьяно и петь, – объяснял дедушка.

– А зачем?

– Это так красиво, так хорошо, ты будешь выступать, – рассуждал дедушка, – будешь петь, и тебе будут дарить цветы.

– Но зачем петь, если то же самое можно сказать словами?

Если бы можно было, она бы теперь поняла слова, обращенные к ней! И ее бы тоже поняли. Но Таня говорила чудно и непонятно, так, что Алёна смеялась.

Алёна – театральный художник. Она училась на Баксте, Сомове, Бенуа… Орудовала райскими цветами, управляла сверхъестественными линиями. И сама была стилизована. Она взяла из Серебряного века стиль и облик, и переняла серебряновековое настроение.

Красота не может не внушать сожалений. Каждая черта её – говорящая. И говорит она о недолговечности. О том, что еще миг, и все пропадет, даже совершенство обречено. Вершинные проявления жизни так же уязвимы, как её нелепая глина. Алёне было страшно видеть красоту.

Она везде находила предначертания. Ей, бывало, снился Конец Света, оформленный со всей помпезностью: черные кони, трубы, мир, сминающийся, как бумага, страшные реки, отчаянно мечущиеся деревья, дороги, которым нет конца… Однажды она видела такую дорогу наяву, и даже держала на ладони – ленту Мёбиуса. Держала на ладони страшную полоску бумаги – и смеялась.

Веселье всегда жутко. Алёна знала – даже если опьянеешь, захохочешь, станешь болтать, любовно озирая мир – приступит боль контраста. Одолеет ясность осознания: оранжевые занавески, прозрачные бокалы, свет и тепло, люди и их располагающие облики – обман, мир не такой. И не за что уцепиться – вокруг иллюзии, отражения, блики, пустота… Всё – Игра.

Алёна зажимала в руке угольный карандаш и рисовала твердыми, крошащимися линиями силуэты более чем выразительные – кричащие, взывающие. Линии вырывались, цвета вопили, манжеты и воротники трепетали, пуговицы ударяли в глаза.

Двойняшки похожи на Алёну – стройные, белокожие и рыжекудрявые. Внешне различить Машу и Таню сложно. Но внутренне они разнятся. Они уже ходят в разные школы.

Алёна смеётся! Танька выпрашивает у неё брошки из стекла!

Дочка обнаружила их в галантерее по дороге из школы. Безобразные стеклянные алмазы оскорбляли Алёну. Но Танька зачарованно подолгу на них глядела. И Алёна купила Таньке стекляшки, но с условием, что она ни в коем случае не станет надевать их.

И не надо! Таня хранит свои сокровища под подушкой и втайне любуется. И чувствует то же, что в детстве: корзина с игрушками мала. Самое интересное – вне ее. Настоящий мир…

А Маша уже готовится выйти на сцену. И все знает про Игру, ничего не боится!

Когда у мамы гости, Танька часами сидит со взрослыми – такими непонятными, но умными, надежными, сильными, добрыми. У неё нет грустных и колючих мыслей. Никаких мыслей. Ни тени детского негативизма. Она не допускает существования Игры. Она думает, всё взаправду. Нечто отменно важное в мироустройстве ускользает от нее.

Танька не догадывалась, объяснить ей было нельзя. Слова не выразят слишком простого – для простого нет слов. Есть особый инстинкт узнавания краеугольных вещей.

А фарфоровая девочка не взрослела. Запылилась, а всё такая же. Дедушка тысячу лет назад подарил ее своей невесте, блаженнопамятной светозарной бабушке… Статуэтка, может быть, старше самого старика-саламандры. Танька давно уже доросла до полки серванта и обнаружила волшебную девочку обитающей в незначительном замкнутом пространстве. Таньке неинтересно даже глядеть на неё. Она ждет другого вестника настоящего мира – Дроссельмейера.

Маша играет на фортепьяно – свободно, ярко. Но лучше всего поет.

Она уже выступала на сцене! Гордый дедушка-саламандра и тихо ликующая Таня дарили ей цветы. В шкафу висит ее белое концертное платье, завернутое в целлофан.

А Танька убеждена в реальности выдуманного ею Дроссельмейера. Гофмановский Дроссельмейер, сказочный – в сказочном царстве вместе с Мышиным царем, а Танькин, подлинный – уже чистит коня, отправляется на поиски своей нареченной, и скоро будет здесь!

Алёна смеётся. Машин зеркальный столик ломится от пудр, помад, духов. А посреди всех сокровищ – белоснежный томик Анны Ахматовой. Машино белье в ящиках для аромата пересыпано мандариновыми корочками.

А Танька поглощена серией приключенческих романов – пухлых, пыльных книг, до того увесистых и одинаковых, что они напоминают Алёне детские кубики, из которых понарошку строятся города. Просто детская игра, куклы и кубики! Спрятавшись за этими кубиками, Танька чистит мандарины и бросает корки на пол.

Ночью Машу привез на белой машине какой-то незнакомый человек. Алёна перестала смеяться, подошла следом за нею к большому зеркалу.

– Неужели ты не понимаешь, что так нельзя? – испуганно спросила отражение Маши.

– Спокуха! Это всего лишь Майк. К кому попало я не сяду! Ты начиталась Лолиты и замандражировала? – ответила дочка.

– Ты откуда знаешь? – смутилась Алёна.

– Ты ее прячешь под матрасом, – улыбнулась Маша своему отражению, – вообще, не паникуй, я себе цену знаю. Лучше следи за этой тихоней Танькой…

Маше никак не удавалось закрепить в большом зеркале свой профиль. Она подала Алёне ручное зеркальце.

– Держи.

Заповедный уголок, занавески со всех сторон, клетчатые пледы, милые старые вещи, терракотовые миски, разноцветные пиалы, пузатый уютный чайник – можно отдохнуть, поговорить со своим отражением в зеркале… Дедушка-саламандра хлопочет на кухне.

– Внученька, я сделал тебе сырнички! Такие, как ты любишь, – он улыбается, подавая Тане терракотовую миску. – Кушай, кушай сколько тебе нравится, для Маши я сделаю еще!

Дедушка-саламандра строен, элегантен в своем клетчатом фартуке. Черная с белой бородой собачка Бука улыбается ему из-под стола. Мама тут же – сидит среди кухонного развала, полуободранных овощей и облупленных кастрюлек. Весенний ветерок, бурно врываясь в форточку, треплет ее рыжие волосы, солнце играет на лезвии ножа, высвечивает бархатный бок свеклы. Маша, как всегда, репетирует где-то что-то или ездит на белой машине.

– Мама, что такое влюбиться?

– Когда какой-нибудь мальчик в школе покажется дороже всех на свете.

Дедушка наливает Буке молока. Бука смотрит черными круглыми глазами и деликатно облизывается. Нет, не то. Дроссельмейер не может учиться в школе.

– Конечно, это будет еще не настоящая любовь, – Алёна вздыхает, тянется за сигаретами и закуривает, – истинную любовь нужно творить изо дня в день, это невероятное усердие, терпение, самопожертвование…