Неигра - Наталия Гилярова

– Да…

– А бедра у нее не тяжеловаты?

– Нет…

– Занимайтесь, занимайтесь искусством, я принесу чаю и печенья, – сказал старик-саламандра, на цыпочках выходя из комнаты.

Возможный мир принадлежит Дроссельмейеру, как одна из вещей, которые он носит в кармане. Знает ли он, что Танька раскрыла его происхождение? Она слова лишнего не скажет, а Дроссельмейер не выдаст себя ни взглядом, ни словом… Но может ли человек не знать одну из принадлежащих ему вещей? Может ли Алеша не узнать своей куртки, ботинок, кепки? А царства?

Таня с дедушкой часто сами пекли печенье.

…Дедушка в кастрюльке размягчал масло.

– Я сегодня закончил чтение «Знаменитых партий гроссмейстеров»! Очень содержательная книга. Теперь муку!

– А я читаю «Анну Каренину» и «Женщину в белом», – Таня, подавая пакет, – но «Три мушкетера» всё равно лучше! А соль надо? Давай положим корицу. Или ваниль? Сделаем еще фруктовое желе?

– Разве мы ждем сегодня гостей?

– Они могут прийти неожиданно…

И они пришли!

Настоящие Алла и Дроссельмейер сидели и жевали свежее печенье, и пили чай – как выдуманные.

– Моя неустроенность, моя трудная жизнь заставляют в минуты слабости думать немного цинично…

– О чем же, – поинтересовался любознательный старик, – вы думаете немного цинично?

– Например, женился бы я на пожилой женщине, жил бы припеваючи, забот бы не знал, как сыр в масле катался, она бы меня на руках носила. Но я не должен думать об этом.

– Почему? – нетерпеливо воскликнула Алёна, – замечательная идея!

– Но я не хочу!

– А невеста?

– Согласна, – печально промолвил чудесный Дроссельмейер.

На этот раз Алёну забавляла сама невозможность Кукольника в стенах ее нежно-ситцевого, ароматного жилища. Казалось, кто-то нарочно разыгрывал комедию абсурда, чтобы посмешить ее.

– Я только пошутил, – мрачно признался Дроссельмейер, – ведь это было бы непорядочно. Разве я могу…

– А почему бы и нет? – смеялась Алёна.

– А вы уверены, что это непорядочно? – Засомневался Дроссельмейер. – Ведь мы имеем несколько исторических примеров. Босх. Он предпринял такой шаг ради спасения своего таланта, ради человечества в конечном счете!

Лицо Дроссельмейера чисто, как прозрачная вода, когда на рассвете в ней играет новоиспеченное солнце. Он, художник, красит почтовые ящики, он одинок и потерян, он страдает и даже вынужден жениться на пожилой женщине – но все это недоразумение, так не должно быть. Существует и другой, настоящий мир!

Если бы Танька была взрослой, она бы спасла Дроссельмейера. Он бы у неё катался, как самый сырный сыр в самом масляном масле! Но она – шестиклассница. Дроссельмейер не может на ней жениться. И он не относится к ней серьёзно. Невозможность мечтать плотная, почти осязаемая.

И Дроссельмейер не говорит о главном – о том, кто он на самом деле и откуда. Он умалчивает о кротком дожде, нежной водяной дымке над городом, чудесных блестящих лужах. Если бы он сказал несколько слов о лужах, он бы выдал своё сказочное происхождение…

Хочешь поехать со мной в гости к Павлине в Свиблово? – предложил Дроссельмейер, – или тебе больше нравится сидеть дома?

– Нет, мне больше нравится в Свиблово, – испугалась Танька.

Они вышли и во дворе сразу увидели Антошку. Он – горбатый, ходит с трудом, бочком, и совсем ни на что не смотрит. Сначала он был маленьким горбатым Антошкой и другие дети убегали от него в суеверном страхе. Танька никогда не слышала его речь. Теперь у него взрослое бледное лицо, он каждый день долго старательно идет куда-то в синей куцей курточке.

– Кто это? – взволнованно спросил Дроссельмейер.

– Это Антон. Он здесь живет. Наверное, он немой.

Дроссельмейер горестно вздохнул.

– Жаль парня.

На метро Буку везли в специальной большой сумке. А уже в Свиблово все трое вымокли под дождем…

Павлина – поэтесса. Огромная, серьезная и молчаливая. Танька сначала испугалась, Павлина напомнила ей директрису из ее школы – смурную и грозную. Но Таня ошиблась, у Павлины голос – мягкий, каждое слово она начинает произносить тихо, а заканчивает – еле слышно. Волосы ее покрашены в белый цвет и уложены причудливыми кудрями, губы покрашены в ярко-красный, а платье черное до пят, все в огромных сине-сиреневых цветах.

Она очень ласково встретила гостей и пыталась вытереть промокшую насквозь Буку розовым полотенцем, но Бука с грозным рыком забилась под пухлую кровать.

Чисто и нарядно, не саламандровский уют – да он и невозможен нигде на свете кроме – но все же чай с пряностями и множество красивых диковинных вещей.

Когда уже поговорили об искусстве, о том, какая у Таньки талантливая сестра, и пожалели бедного Кукольника, Павлина сказала:

– Чуть не забыла. Югославские ботинки. Совершенно случайно. Примерьте, пожалуйста. Не могу спокойно видеть, как у вас промокают ноги.

Таня понимала, она тоже не могла спокойно это видеть. Теперь Дроссельмейр больше не будет мёрзнуть!

Может быть, слово «подарок» произошло от «да»? По смыслу «подарок» – и есть признание, приятие, Танька догадалась об этом. В подарках, даже в их неловкости, наивности и неуместности – живительная сила. Радость дарения – странная, неожиданная и совершенно подлинная. Возможно, самая подлинная, самая близкая к Радости настоящей, которая где-то безоблачно, свободно, в единственном числе существует.

Таня на ощупь нашла себе отдушину. Не смея мечтать о Дроссельмейере, она всё же хотела подать ему знак своего присутствия. Сделать пусть незначительный, но не совсем обыденный жест – протянуть руку с подарком. И хотя бы на время, которое занимает движение руки, спастись от досадных пустых фраз, от умолчаний…

Первым подарком стала коробка голландских акварельных красок, непочатая, давно хранимая среди игрушек и книжек. Для графа де ля Фер сойдёт и старый ленинградский набор акварели с изъеденными кисточкой самыми упоительно яркими цветами в корытцах.

– Какие оттенки! – оценил Дроссельмейер, перебирая ладные пухлые тюбики, – такими хорошо писать тело, со всеми нюансами и рефлексами.

Он берёт что-либо из ее рук, смотрит, улыбается, произносит слова… И в этих простых действиях – нечто значительное, сокровенное. Это ощущение заставляет щеки пылать и дрожать – протянутую руку. А потом Танька еще долго не смеет произнести слово, прячет непонятное наваждение от него же, произносящего формальные слова благодарности…

Так как Дроссельмейер остаётся существом неведомым, Таньке трудно угадать, чем угодить ему. Пустячки, которые она находит и дарит, быть может, совершенно не нужны ему и бесполезны? Она не знает.

– Привет. Все собираюсь поблагодарить тебя за тот вечер – когда у вас был день рождения. Ты настоящая сирена. Морская.

– Маша любит, когда ее называют пантерой, а не сиреной.

– А, Танька? Почему всегда дома ты и никогда Маша?

– Просто она очень занята.

– А что там у тебя в кулачке? – Дроссельмейер глядит с любопытством.

Танька вытягивает руку как можно дальше, чтобы как-нибудь случайно слишком не приблизиться к нему, и не смеет поднять глаз.

– Это вам.

На ладони лежит фарфоровая статуэтка, та самая. Дроссельмейер улыбается, вертит игрушку двумя пальцами.

– Что это?

– Это настоящая, старинная. Она ведь немножко похожа на вашу Венеру?

– Я поиграю и отдам тебе.

– Нет, это вам навсегда.

Настала новая весна.

Дедушка-саламандра щеголяет в перешитом Алёной бежевом костюме, элегантных ботинках и шляпе с лентой. Улицы свежевымытые, все в лучах. Чтобы выглядеть взрослее, Танька носит странную прическу – пучок на затылке.

Она ещё одну вечность не видела Дроссельмейера. Жаркий очаг – со своей хранительницей, древней и породистой, доброй и сильной саламандрой, а Дроссельмейер – невесть где, он может быть застигнут ветром и дождем как раз когда в доме особенно уютно, покойно, благодатно. Холод, пыль, шум, тоска, липкая манная каша, несчастья, обиды, страхи, болезни – а он один… Он даже не попрощался.

Танька очень сильно тоскует по настоящему миру. Не то, чтобы уже меньше в него верит. Мир существует! Но слишком трудно найти его, невозможность надежды все плотнее. Танька даже лицом осунулось, и дедушка-саламандра купил для неё витамины.

А у Маши все прибавляется пудр и румян на зеркальном столике, и она не хочет выступать в прошлогоднем белом платье, грозится выйти на сцену голая, если ей не сошьют новое модное.

Маша бесконечно ссорится с тощим студентом, аккомпанирующим ей на концертах. Они часто репетируют дома, и каждый раз Таньке бывает жаль студента. И Машу тоже жаль, потому что она не знает, как прекрасен Дроссельмейер.

Танька лежит в жару. На кровати вперемешку валяются капли и пипетки, таблетки и аэрозоли для горла, книжки-кубики, мандарины… Тут же рядом громоздится фортепьяно, Маша и студент репетируют и ссорятся.

Наконец он хлопнул крышкой инструмента и убежал.