Неигра - Наталия Гилярова

Наконец он хлопнул крышкой инструмента и убежал.

– Урод, кретин… – бормочет Маша, и, как всегда, нельзя понять, смеется она или сердится.

– Знаешь, почему я простудилась? Целый день ходила по каким-то незнакомым переулкам. Было холодно, и воды по колено. Я искала его дом. Я ведь не знаю, где его дом.

– Отчаянная девушка! – Засмеялась сестра.

– Он говорил однажды, что у него под окном – парикмахерская. Парикмахерских так много, они везде… Неужели я никогда больше его не увижу?

– Прикольно, – удивилась Маша, – что бы ты сказала ему, если бы нашла?

– Не знаю.

– Но вообрази. Вот дом, подъезд, квартира. Открывает его сварливая соседка, ты заявляешь дрожащим голоском, что пришла к прекрасному художнику, она указывает на его одухотворенную дверь. Ты входишь в очаровательные апартаменты… Что дальше?

– Попрошу прощения. Вдруг я его чем-нибудь обидела? Или мама обидела, и он страдает?

Призрак движется, задрапированный в грязную серую одежду, он приближается и приближается, с пустыми ведрами в руках. Вот он уже стоит, поставив ведра на тротуар, и дедушка говорит с ним. Дроссельмейер рассказывает о своих несчастьях: завалил экзамен по «натуре», пережил настоящее отчаяние, потерял веру в людей и по-прежнему красит почтовые ящики.

– Мне уже двадцать девять лет! И ни кола, ни двора. В любой момент я могу очутиться на улице, быть выгнанным отовсюду. Ведь и это, – он пнул ногой пустое ведро, – из милости.

Танька старается взглядом, плечами, макушкой показать Дроссельмейеру, как безмерно ее сочувствие. Дедушка вертит в руках клетчатый зонт. Он тоже переживает за молодого человека.

Они не знают, что у Кукольника всё же есть некоторое утешение – оптическая диковинка. Кукольник никогда не забывает о своей подзорной трубе. Пока она служит ему, еще не все потеряно. Подзорная труба создана, чтобы тешить иллюзией. Поздно вечером, погасив свет, Кукольник заглядывает в чужие окна. И пусть у него нет больше ничего на всем свете, но когда он подсматривает, люди оказываются немного в его власти, как игрушки, как цветные картинки, и тогда он чувствует игрушечное превосходство, ему кажется, он может листать картинки, дергать за ниточки, переставлять марионетки.

Вертятся флюгера в пронзительной синеве неба, все испещрено поющими птичками, хрустальная капель с крыш, солнце, как пряник. Танька, идя из школы, жмурится и поеживается от блаженства, как умеют кошки и дети. После солнца дом прохладно-сумеречный, притихший, затененный.

– Вот и внученька пришла! – дедушка хлопает в ладоши.

А Дроссельмейер по-прежнему неприкаянный и одинокий, бездомный и обиженный. Таня чувствует себя непозволительно благополучной. Ее смущает даже число терракотовых мисок в кухонном шкафчике. Их пять. И за обедом пятая неизменно остается пустой и лишней. Но Таньке стыдно мечтать о Прекрасном, будучи всего лишь никчёмной семиклассницей.

Странно. Всем охота меня женить! Вот и друзья подыскали невесту. Американку. Туристку. Ее зовут Рибоза.

Рибоза живет в Америке. Слишком далеко! Намного дальше Свиблово!

Танька бросилась к старику-саламандре.

– Американка? – удивился он. – Но ведь ему придется поехать в Америку? Впрочем, наверное, это неплохо. Я буду рад за него. Лишь бы девушка оказалась хорошая. Хоть и Рибоза.

– Эту маэстро не упустит, – решила Маша, – он не дурак. А зачем ты носишь такой прикол на хаэре? Тебе можно дать тридцать лет.

– Если бы… Но это невозможно. Он знает, что мне только четырнадцать.

Настали душистые светлые летние дни – каникулы. Алёна увезла дочек.

Таньку увезли в Пленциемс, на Балтийское море – на скором поезде прочь от Дроссельмейера. Море было серое, прозрачное, тихое. Но именно там Таньке отчего-то мерещилось, что царство Дроссельмейера совсем близко, гораздо доступнее, чем в Москве! Ей было от этого радостно, она кувыркалась в воде и исходила все побережье – от маяка до маяка. А Маше – только холодно, мокро и скучно. Они даже гуляли порознь.

– Как будто не сёстры, – удивлялись на близняшек старухи-рыбачки.

Но однажды там, недалеко от царства Дроссельмейера, на долю Таньки выпал страшный день, и страшная ночь. Она заблудилась, и нашла дом только под утро. Это был мимолетный опыт бездомности, бесприютности, покинутости… Жизни без очага с саламандрой, вне детства и без Дроссельмейера.

В Москве у Маши тоже совсем не получалось каникул, она занималась важными делами, то ездила по городу на белой машине, то репетировала и вздорила со студентом-аккомпаниатором. А Танька с удовольствием проводила время на своем диванчике, с толстыми книгами Жюль Верна, мандаринами и мечтами о прекрасном Дроссельмейере. А иногда приходил даже он сам, настоящий, и они часами бродили по бульварам с Букой…

Буке жарко, она норовит окунуть морду-хризантему в каждую лужу. А Таньке кажется: еще миг и Дроссельмейер откроет свое настоящее имя.

Он говорит без умолку.

– Человек должен совершенствоваться. Вчера я видел удивительную картинку в одном окне. Девушка обнаженная причесывалась перед зеркалом. Такая стройная, движения смелые, раскованные. Ей безразлично, что ее могут увидеть, она не знала, разумеется, что я ее вижу, но если бы знала, двигалась бы так же красиво. Мне нравятся раскованные девушки. Такие, как твоя сестра. Вы ведь близнецы, так почему ты не можешь быть такой же красивой? Мне нравятся разные девушки. Я писал Еву с пышной такой натурщицы, в духе Рубенса. Хочешь посмотреть? Я много вижу женщин через подзорную трубу. Они, оказывается, любят раздеваться перед зеркалами. Ничего, что я тебе все это рассказываю? Ты ведь должна развиваться как личность.

Его истории кажутся ей таинственными, потому что непонятны, и значительными, потому что это он их рассказывает. Но иногда создаётся впечатление, что рассказывает их вовсе не Дроссельмейер! Она хочет знать о Дроссельмейере все, понимать и переживать его нежно-сказочную, бесконечно-драгоценную и привлекательно-загадочную чудо-жизнь, но теряется, потому что такие истории кажутся не его историями… Он хочет поразить маленькую слушательницу, но только пугает и огорчает.

– Зачем вам так много женщин? – она покраснела, он расхохотался.

– Я хочу сказать, вам приходится столько рисовать натуру в студии, может надоесть… И еще потом смотреть в эту трубу?

– Зачем ты носишь пучок? – смеясь, спросил он, – Знаешь, а я ведь уже почти закончил «Адама и Еву». Год писал! Но теперь осталось, может быть, всего несколько прописок. Хочу тебе первой показать, когда будет готова. Ты ведь мой друг?

Забавная мысль появилась у Тани, любопытная, как если бы она вдруг догадалась, что Дроссельмейер – полиглот, неофит, теофил, да кто угодно… О нем равно интересно все, важен любой пустяк, любой штрих, любое определение.

– Маша, как ты думаешь, может быть, он – развратник?

– Я уже спала, – проворчала Маша, – если ты будешь таким манером меня будить, я стану заикой, не смогу больше петь, а по ночам мне будут сниться развратники. Ну чего тебе?

– Что ты о нем думаешь?

– Пальцы как крючки. Мямлит, а глаза бегают. Он хуже развратника. Он – противный.

Но Маша не может очернить перед Таней Прекрасного! Маша попросту не может оказаться между Танькой и сказочным Дроссельмейером, потому что весь мир спрятан от Таньки в его кармане. Сестра, мама, Саламандра с негаснущим огнем очага, сладкие чаепития, все впервые увидевшие небо клейкие листочки и одуванчики, воробьи и весь город. Даже комнату с дождинками на окне, даже Танины поблекшие книги-кубики Дроссельмейер уместил в своем кармане! Теперь это – его сокровища, недоступные для Таньки. Обессмыслились прогулки, чтение и любые разговоры с сестрой. Саламандра стала ненастоящей, мама – дамой с картинки художника «мир искусстника». Прочная преграда не позволяет даже разглядеть Дроссельмейера.

У него ведь самые прекрасные глаза на свете – такие тёмные, выразительные…

– Ты спятила, моя дорогая. Если ты говоришь про Кукольника, то у него глазки бесцветные и бегающие.

Таня не знает, какого цвета глаза у Дроссельмейера. Просто она ещё не разглядела его. Ни разу не осмелились посмотреть ему в лицо. Ну и что?

– Это не имеет никакого значения. Все равно у него самые прекрасные на свете! – убеждённо сказала Танька.

А на самом деле глаза Кукольника отражали свет неба – небо сияло синевой, и эти глаза тоже, оно делается серым – и они следом, а в пыли и тени его глаза становились мутными, как тень и пыль. Спинки и крылышки насекомых, бывает, сияют радужными красками, переливаются, как ничто на свете, и люди дивятся блеску и даровитости маленьких существ. А потом узнают, что их сияющие цвета – отраженный свет солнца, что на самом деле созданьица эти бесцветные! И уже больше не восхищаются ими, насекомые представляются темными, скользкими, лживыми тварями. С человеческими глазами, бывает, дело обстоит точно так же! Но в учебниках опущено оскорбительное естественнонаучное разоблачение.