Неигра - Наталия Гилярова

– Мама, что такое влюбиться?

– Когда какой-нибудь мальчик в школе покажется дороже всех на свете.

Дедушка наливает Буке молока. Бука смотрит черными круглыми глазами и деликатно облизывается. Нет, не то. Дроссельмейер не может учиться в школе.

– Конечно, это будет еще не настоящая любовь, – Алёна вздыхает, тянется за сигаретами и закуривает, – истинную любовь нужно творить изо дня в день, это невероятное усердие, терпение, самопожертвование…

Она затягивается и ласково улыбается. Бедная мама не знает о настоящем мире! Не знает, что там – только радость. Не знает, как прекрасен Дроссельмейер. Все это – Танина тайна. Бука окунает морду в молоко и радостно урчит. Никто не знает…

Однажды Алёна прочитала дочерям отрывок из Евангелия: «…Долготерпит, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит… любовь никогда не перестает…»

Маша фыркнула:

– Скучно, мне нужен барон Мюнхгаузен!

А Таня решила, что, в общем, верно. Но – не полно. Ничего не сказано о главном – о чудесной радости такой любви. Тане казалось, она-то знает путь к потаенной сердцевине жизни, где еще никто не бывал! Там – Неигра. А что до Машиного Мюнхгаузена, он как раз представлялся ей скучным, прозаичным. Ни сестра, ни даже мама не могли вообразить, как кроток Дроссельмейер, и какая радость царит в настоящем мире!

Так Дроссельмейер и стал любимой куклой – умозрительной, но от этого не менее настоящей. Куклой для Неигры.

Неигра пленяет Таню и в театре. Пока актёры играют, публика занята Неигрой. В безвидном мраке зала зрителям следует затаиться, не участвовать, притвориться, что никого здесь и нет… Но тем ярче их сознание своей настоящести в сравнении с придуманными людьми на сцене.

В театре Таня во все глаза смаковала дистанцию. Она наслаждалась реальностью своей и Дроссельмейера. Он будет самым настоящим!

Она и костюм ему придумала настоящий, из подручного материала: камзол и штаны из лоскутов ночного неба, белоснежный воротник – из обрывка газеты дедушки-саламандры. Плащ обширный и узорчатый – на него пошли мягкие страницы пухлых романов с буквенно-виньеточной вязью… Ботфорты Дроссельмейера уже шаркают о московский асфальт!

Пусть без коня. Пешком уведёт Таню с собой в мир, где не играют. Принц настоящий и мир настоящий. Но Таня всё же понимала, если рассказать, кого она ждёт, Алёна будет смеяться. Слишком не похож Дроссельмейер на «мальчика из школы». И Таня молчала.

Огонь очага оставался жарким и светлым, дедушка наполнял дом древним саламандровским уютом, делал похожим на сказочную пещеру, где все чудесно, неповторимо.

Дедушка носил белье в прачечную, мыл терракотовые миски и разноцветные пиалы, подбирал с пола мандариновые корочки, поил чахлое растение на окне. Он читал газеты – простую и шахматную. Прогуливался по Садовому кольцу с Букой, зонтом-тростью и конфетами в кармане. А на ночь громко заводил свои большие наручные часы.

Возможно, внучкам казалось, что так заведено в природе – дома распускаются, как цветы, или заводятся, как часы, и в каждом обитает саламандра. Везде детей в их светлых чистых комнатах сами собой окружают накрахмаленные шуршащие простыни, прозрачно-невидимые окна, розовые яблоки, тихие вечера, мягкие кушетки с пушистыми пледами, книги и любовь.

Бука, когда дедушка приходил домой, ахала от восторга и кружилась, как вентилятор. Таня рисовала дедушку, когда не рисовала графа де ля Фер. Дедушкин очаг, дедушкины свет и тепло, его саламандров огонь был неотразимо привлекателен для Таньки, настоящего саламандренка.

Таня, лежа на полу, рисовала и болтала ногами. Она раскрашивала перо на шляпе графа де ля Фер. Карандаши катались по полу, рокоча и подпрыгивая на неровностях паркета – там и перо со шляпы графа ломалось, и нога лошади подгибалась, и овал лица красавицы с желтыми волосами морщился.

Из-за карандашей неслышными оказались деликатные шаги Аллы, Алениной подруги, благовоспитанной, как королева, с прической-венчиком, и Таня не повернула головы. Зато на Аллу посмотрела старинная фарфоровая статуэтка с полки старого серванта. Потом в комнату заглянул Алеша Кукольник, друг Аллы, похожий на кота. С тем же выражением фарфорового равнодушия статуэтка взглянула и на Кукольника. Она явно гордилась своей грацией, кудряшками, платьицем, была очаровательна, насмешлива и поэтому смотрела свысока. А рисующая девочка не услышала вкрадчивых шагов Кукольника из-за карандашей.

Взрослые склонились над смешным рисунком.

– Что это? – спросила Алла про перо.

– Граф де ля Фер обнаружил клеймо на плече миледи и велел ее казнить, – объяснила девочка, все еще не поворачивая головы.

– Казнить? – переспросил Кукольник.

Девочка взглянула. Этот взрослый человек казался обиженным. Алла стиснула виски нежными белыми пальцами.

– Боже, какой ужас! – она даже прикрыла мизинцами зажмуренные глаза, – неужели это правда?

– Вы не читали «Трех мушкетеров»?

– Нет, я так и не смогла, там с первых же страниц драки, убийства, насилие, обман…

– Да, – подтвердил Кукольник, – очень спорная книга. Без конца нарушаются элементарнейшие законы человечности, а о нравственности вообще говорить не приходится.

– Наоборот! Мушкетеры больше жизни ценили честь и благородство!

– Это благородно – обидеть женщину? – строго спросил Кукольник.

– Но она была исчадием ада! Тогда осталась бы жива Констанция!

Фигурки легко переставлялись.

– Но разве можно убивать?

Они смотрели в прозрачные, веселые, светящиеся, как морские ракушки, глаза Таньки, и не верили, что девочка может быть такой бесчувственной.

– Но герцог Букингемский…

– А этот вообще разорил Англию, – воскликнул Кукольник, – когда подрастешь, все сама поймешь. А пока ты должна верить взрослым.

– Я ненавижу миледи, – сказала девочка, – и не верю взрослым!

Алла ахнула. Кукольник вышел, покачивая головой. В коридоре на него набросилась Бука и схватила за пятку. А девочка продолжала рисовать, и яркие карандаши нравились ей гораздо больше пастельных и тонных.

Как только Алла и Кукольник оказались на ночной улице, он пожаловался ей:

– Смертельно хочется взбитых сливок… Мне кажется, их собака невзлюбила меня… А кто была эта девочка – Маша или Таня?

Он знал хорошее местечко под простертой рукой Долгорукого. Цукаты помогали от депрессии. Алёша тосковал по дому, где остались кружевные гардины, большой телевизор и вареники с вишнями. Он любил все, чего лишился, он был сластеной. От этого особенно неуютно казалось в чужом городе…

Непонятен, труден такой порядок вещей – для того чтобы очутиться в желанном пункте, нужно сперва побывать в совсем не желанном – на грязном противном вокзале, например, а еще прежде покинуть место, где находишься, и где уютно.

«Мой хозяин, жестокий шарманщик, меня заставляет плясать…» – жаловалась обезьянка-актриса. Вот и Алеше Кукольнику пришлось уехать в Москву.

Он завел артистический берет, стал ходить рисовать «натуру». Снял комнату и приобрел подзорную трубу. Эта вещь – особенная. Она позволяла наблюдать жизнь чужих людей, если только они позабыли задёрнуть занавески… Алёша видел множество разных картинок, и ему казалось, так в один прекрасный день можно нашарить собственную картинку, свое благополучие, и войти внутрь. Он боялся трубу разбить, поцарапать, потерять… Как если бы всерьёз возлагал на нее надежды.

Покажи, – Маша вырывает рисунок из рук Таньки, – а, миледи? Платье порвалось в таком месте – это просто неприлично!

– Представляешь, приходила тетя Алла с каким-то дураком, дядей Алешей, он сказал, что граф де ля Фер безнравственный, потому что хотел убить женщину, – стала рассказывать Таня.

– Он, гад, не какую-нибудь женщину, он миледи хотел убить, такая скотина!

– Но ведь миледи страшная злодейка!

– Миледи – самая обаятельная… Миледи – моя любимица. Не трогай миледи! И пририсуй ей кусок платья.

– Он на кусте повис.

– Пририсуй, я требую! Или хоть бантик какой-нибудь, – совершенно непонятно, смеется Маша или сердится…

Дом – крепость, старая крепость. Дом хранит свои устои, чтобы предоставить приходящим в мир беспомощным существам пространство, где они могли бы выжить, могли бы примириться с жизнью, даже полюбить жизнь.

Сёстры заключены в круг удивительного, нестрашного, радостного существования. Где все во благо, все светло и чудесно, уже свое, любимое, но ещё впервые, новое, зато навсегда – вечное, осмысленное, драгоценное. Дом – магический круг, внутри которого все иначе, чем вне его.

Таня возвращается из школы – как в детской игре за нарисованную на асфальте мелом условную черту… Она считает свой драный диванчик в уголке крепостью, где никто не достанет, не обидит, откуда можно безопасно обожать мир и мечтать о нем – огромном, совершенно еще загадочном… И не знает, что чужое может проникнуть и сюда, за черту. Ликвидировать само спасительное пространство, стереть круг. И всё это – играючи, улыбаясь. Мир-сцену и тихий зал, где не играют, не разделяет ничего!